Корабли идут на бастионы

В тот же день французы условились о встрече с коммодором Трубриджем.

Встреча произошла в маленькой усадьбе, принадлежавшей одному знатному римлянину, не раз оказывавшему услугу французским оккупантам.

Гарнье и Трубридж сели за маленький столик для игры в шахматы. Белые пальцы генерала небрежно, как по клавишам, перебегали по желтым и черным квадратам.

– Я считаю дальнейшее кровопролитие излишним, – начал Гарнье.

– О да! Тем более, что оно бесполезно, – подхватил Трубридж.

Он крепко держал на коленях свою шляпу. Сильные короткие ноги его с выпуклыми икрами твердо упирались в пол.

Пальцы генерала Гарнье остановились на черном квадрате.

Трубридж, вероятно, приготовлялся торговаться, а потому намекал на дурные для Гарнье обстоятельства.

Генерал задумчиво повел бархатными черными глазами.

– Как знать, сударь, что полезно и что нет! – воскликнул он. – Такие союзники, как неаполитанцы и австрийцы, тоже не приносят вам пользы. Для меня же они весьма хороши, ибо теряют голову при одном виде французских солдат. Другое дело – русские. Они враги Франции, но я отдаю должное даже врагу. Их солдаты бесподобны. Я боюсь, что слава освобождения Италии будет принадлежать им. Может быть, вы предпочтете, чтобы я капитулировал перед русскими?

На этот раз Трубридж не ответил: «О да!»

– Ваши условия, господин генерал? – без обиняков спросил он.

– Мой дорогой коммодор, – протянул Гарнье. – Просвещенные люди всегда понимают друг друга. Просвещение объединяет мир, презирая все условности. Недоразумения между просвещенными людьми имеют временный характер.

Вынув из-за борта мундира бумагу, он протянул ее Трубриджу.

Опасаясь якобинского коварства, коммодор дважды перечитал каждый параграф. Французы сдавали Рим и крепость Святого ангела при условии свободного выхода из города с оружием в руках и со всем имуществом. Пунктом, наиболее желательным для отправки из Италии, генерал Гарнье назвал Геную.

Трубридж всегда уважал принцип частной собственности, а потому ничего не имел против вывоза имущества. Правда, французы могли вывезти и то, что они, выражаясь деликатно, «изъяли» у населения. Но война есть война!.. Собственность, конечно, священна, однако, по мнению Трубриджа, было невозможно установить сейчас, что принадлежало французам и что было захвачено ими у населения. Пункт об отправке французских войск за счет союзников свидетельствовал об уме генерала Гарнье.

«Он совсем не похож на фанатика, – подумал Трубридж. – Вполне разумный человек».

И, поглаживая свою шляпу, лежавшую на коленях, коммодор подтвердил, что деловые люди всегда могут понять друг друга.

21

Накануне пришла почта из России. Ушаков получил два письма: одно от Лизы, другое от Непенина. «Ахтиарский мудрец» сообщал, что повелением императора освобожден из крепости, но без разрешения жить в столицах, и пока поселился в рязанском имении Аргамакова.

Письмо это в первую минуту ошеломило адмирала. Его друг встал перед ним, словно из могилы. Ушаков прочел письмо еще раз, жадно, торопясь, отыскивая в его словах какое-то скрытое значение. Затем сунул письмо за борт мундира и вышел на галерею посольского дома в Неаполе, откуда хорошо было видно вспененное море под свинцовым небом.

Все предвещало шторм. За галереей ветер трепал кусты и подстриженные, похожие на шары, померанцевые деревья. Большая свинцовая туча закрыла половину неба.

Адмирал долго расхаживал по галерее. Худощавая фигура, седеющая голова, бледное лицо мелькали между мраморными колоннами, пока густая темень не опустилась над Неаполем.

Тогда Метакса услышал шаги на лестнице. Адмирал медленно, должно быть, в глубоком раздумье, поднимался к себе.

Вскоре в окне комнаты Ушакова заколебалось пламя свечи. Свеча горела всю ночь.

«Петр Андреич, голубчик, – писал Ушаков Непенину, – хотел бы я сейчас тебя обнять и прижать к сердцу. Ты неизменно жил в душе моей. Я уверен, что дружба наша прекратится лишь со смертью, и твердо жду нашей с тобой встречи… Ты не можешь жить в столицах? Я сам в них не живу и в том нужды не имею. Климат тамошний не по мне. Главное – свобода, прекраснейший дар творца! Пусть даже одна только ненависть государя к матери его открыла перед тобой ворота крепости. Я сию ненависть готов благословить…»