Корабли на суше не живут

Кое-кто из вас понимает, что я хочу сказать. Те, кто, подобно вышеподписавшемуся, играл в шахматы с генералом Алькасаром, разгадывал загадку трех «Единорогов» — Трое братьев поплыли навстречу полдневному солнцу — или встречался с пиратской субмариной капитана Курта в глубинах Красного моря, покуда Хэддок разносит на куски машинный телеграф, — те поймут, о чем я. И разделят мои чувства в ту минуту, когда, сбросив наконец и ненадолго бремя обязательств перед издательствами, я переступил порог музея и оказался в толпе шумной школьной мелюзги, шедшей парами и за ручку. А пройдя в глубину, в последние залы этого лягушатниковского музея — заметно, замечу, проигрывающего по богатству экспозиций великолепию Мадридского морского музея, — медленно, как в храме, проследовал мимо экспонатов, столь памятных мне, что не было никакой нужды вглядываться в пояснительные подписи. Передо мной представала история легендарной дружбы, которая связывала юного репортера со светло-русым хохолком и запьянцовского капитана торгового флота, — дружбы, пронесенной ими через моря и пустыни, по ледяным склонам Тибета и безмолвным кратерам Луны. И этот долгий путь свершал с ними вместе и я — страницу за страницей, мечту за мечтой, — и их история стала моей историей. Тинтин, Хэддок, Снежок, я сам. И потому, шагая по этим залам, я чувствовал, что прохожу по собственному моему прошлому. А началось все, естественно, с жестянки крабов. Потом был «Карабуджан» на причале. Каюта «Авроры» в шторм. Загадочная звезда. Воспоминания шевалье Франсуа де Адока, капитана королевского корабля «Единорог». «Сириус», зафрахтованный капитаном Честером. Зал в замке Муленсар, посвященный военному флоту… Детство мое проходит перед глазами, и я снова чувствую, как бегут мурашки по коже, когда я открываю один из альбомов, которые храню до сих пор и временами перелистываю бережней и внимательней, чем «Дон-Кихота» Ибарры. И снова оказываюсь рядом с захватывающим приключением, с наблюдением, с размышлением, с головоломкой, после разгадки которой уже никогда не будешь прежним, потому что жизнь твоя пошла по одному из бесчисленных направлений, прочерченных судьбой и случаем. И все — вместе с верным псом, с суровым, грубоватым другом — чего же еще просить? — бородатым, крепко пьющим моряком, так любящим нанизывать цепочки брани и божбы: Башибузук, зуав, изверг, технократ, обезьяна-капуцин, пироман, анаколуф, эктоплазма, параноик, имбецил. О, это незабываемое и всеобъемлющее миллион сто тыщ чертей!

Так что если среди вас есть те, кому известен виски «Лох-Ломонд» и значение загадочного словосочетания «пулеметчик со слюнявчиком» и кому доведется прибыть в Париж на презентацию романа или еще зачем, оставьте Лувр на этот раз на растерзание японцам: никуда Джоконда не денется, дождется вас, как и панельные барышни с улицы Сен-Дени. Вместо этого… ну, вы уже поняли — отправляйтесь на площадь Трокадеро (там и станция метро рядом), в Морской музей, на выставку «Тысяча орудийных люков», открытую до 21 ноября. Не каждый день можно своими руками потрогать субмарину профессора Турнесоля.

Хорхе Хуан и память

Есть на белом свете такое, что примиряет меня со многими явлениями. И людьми. Я держу в руках «Завещание Хорхе Хуана», великолепно изданный каталог, который выпущен в свет попечением муниципалитета Новельды и Сберегательным банком «Медитерранео» — последний, я полагаю, всю затею субсидировал — по случаю открытия в этом городе постоянной экспозиции, посвященной памяти одного из самых достойных его сынов, видного ученого и мореплавателя XVIII века Хорхе Хуана-и-Сантасилья, человека, необыкновенно важного для понимания того времени, предтечи просветителей, которые время от времени поднимали и сейчас еще поднимают голову, давая нашей злосчастной стране шанс измениться к лучшему. До тех пор, разумеется, пока другие — всегдашние — не врежут дубинкой по башке этим самым просветителям (а то и вовсе отправят на тот свет), а дальше все пойдет своим чередом, с попами-мракобесами и политиками-неучами, столь же безграмотными, сколь и бессовестными.