Корабли Санди

Там было, как всегда, уютно, светло и полно народу. Оживленный, счастливый дед спорил с известным географом, длинную белую бороду которого знал весь ученый мир. В углу я увидел веселого Мальшета и стал пробираться к нему. Там же сидела задумчиво улыбающаяся Лиза. Тоненькая, в белом шерстяном платье с кожаным ремешком, с девичьи ясным лицом, Лиза никак не походила на замужнюю женщину. Я внимательно посмотрел на нее. От Мальшета я знал, что она вышла за Фому Ивановича Шалого, еще не любя, но потом полюбила мужа. По-моему, она счастлива. Всегда такая ясная, бодрая, как солнечное утро. Рядом с Лизой я увидел дородного человека в полосатом пуховом пуловере и роговых очках. Нас познакомили. Я уже слышал, что он режиссер, прикомандирован к нам. И еще двое — писатель и кинооператор.

Подошел дедушка. Я хотел уступить ему кресло, но он остался стоять, положив руку мне на плечо.

— Филипп Михайлович, — обратился он к Мальшету, — пожалуйста, зайдите ко мне утром пораньше. Хочу обсудить с вами до совета экспедиции план работы. Надо уточнить маршруты первых разрезов и составить рабочий план станций.

Мальшет кивнул головой. Зеленые глаза его загорелись: начиналась работа, океанские будни.

— Откуда начнутся исследования? — спросил у деда режиссер.

— От восточных берегов Африки до Австралии.

— Это правда, что мы знаем дно Индийского океана хуже, чем поверхность Луны? — наивно продолжал режиссер.

— Безусловно.

— Простите, я слышал, в план ваших исследований входит также изучение радиоактивности океана. В наш атомный век…

— Вот именно. В природе радиоактивного стронция нет. А теперь, после ядерных взрывов, везде в природе находят радиоактивный изотоп стронция — в воде, в животных организмах, в морских отложениях… Мы еще потолкуем об этом… Плавание только начинается.

Дед ушел к себе. Качка усиливалась. Режиссер немного побледнел. Кают-компания стала пустеть.

— Мне очень понравился ваш город, — обратился ко мне режиссер. — Он напоминает мне города Грина. И куда бы ни пошел, повсюду сквозит море. Но как он ни хорош, в нем, по-моему, трудно усидеть долго. Потянет к путешествиям. Везде разговоры о дальних плаваниях, как о самом обычном. В трамвае, парикмахерской, столовой, в фойе кино только и слышишь: «Сбегали транспортным на Кубу», «Оформляюсь с китобоем в Антарктику», «Иду с краболовом в Индийский океан»» «Иду к экватору на тунца». Либо моряки, либо кораблестроители. Тоже интересные люди. Даже девушки… Сижу на Приморском бульваре, — они обсуждают, куда интереснее попасть на производственную практику: на Фарерские острова или банку Джорджес. У журналистов то же — берут командировки за Полярный круг, к берегам Гренландии, а то за тропик Козерога. Пишут о перспективах ловли рыбы в самых дальних водах. Хорошо! Да, — самодовольно продолжал режиссер, — мы вышли из внутренних своих водоемов на простор Мирового океана. Кстати, это кое-кому ох как не по нутру. Однако как качает…

— Идем на палубу, Санди! — позвал меня Мальшет. — Подышим перед сном.

На палубе было слишком много воздуха. Мы захлебнулись, едва высунули нос. Начинался настоящий зимний черноморский шторм.

— Держись, Санди! — весело крикнул Мальшет. — Дай руку. Заглянем к Фоме?

Мы пробрались в штурманскую рубку. Там по-старому священнодействовал над картами Фома Иванович. Его грубоватое бронзовое лицо при виде нас озарилось широкой улыбкой. Он сделал знак садиться. Мальшет сел возле него на стул; я присел на ступеньку в дверях. — Зюйд-вест, десять баллов! — сказал Фома Иванович.

Теперь оживут на корабле вещи. Сами по себе. Начнут открываться двери, срываться с места стулья. Со стола вдруг спрыгнет, как живая, книга или пепельница.

Ветер завывал вокруг «Дельфина», заунывно свистел в снастях. Дождь сек резко, как кнутом…

— Санди, закрой дверь! — сказал Фома Иванович. Ничего не видно из рубки. Кораблем управляют приборы — им верят. Полна рубка навигационных приборов — радиолокатор, эхолот… На «Дельфине» электронное оборудование. Чудесный корабль! А ведь я его строил, черт возьми! Неужели огромный океанский — на последних достижениях техники — корабль легче построить, чем счастье?

Там, дома, Ата, нашедшая наконец себе мать. Этот вечер Ермак проведет с ними. Он обещал мне. Наверно, придет и дедушка. Может, и Лялька, и Петр Константинович… Сегодня будут говорить обо мне. И прислушиваться к ветру.

«В море шторм! — с тревогой скажет мама. — Как-то наш Санди?» — и посмотрит на Ату.

Мама все поняла, хотя и ни слова не сказала мне. На то она и мама, чтоб понимать сына без. слов.

Мне очень горько, но я не дам обиде укрепиться. Знаете, что делает обида? Ненадолго мир вдруг показался мне не таким уж ярким, зовущим и таинственным… Как будто романтика стала просто вымыслом, не самой жизнью. Я даже подумал растерянно: может, это зрелость? Это невыносимо тягостное состояние длилось несколько минут или часов — не помню, — но я ужаснулся…

Бедные люди, которые вот так воспринимают мир всегда! Какое это несчастье! Как они обездолены!