Кордес не умрет

Он медленно клонил меня книзу, на матрас, набитый сеном, на котором мы сидели, схватил меня за бедра, коленями сжал мои ноги так, что я уже оказалась почти вся под ним, но вдруг, как пловец из водоворота, я, вырвавшись из моего опьянения злополучным ромом, почувствовала его горячие руки у себя под подолом и моментально стала трезвой как стеклышко.

Он, должно быть, сильно испугался, когда маленькая, глупенькая и, на первый взгляд, уступчивая девушка из захолустного городка превратилась в стальную пружину, въехала ему коленом в живот, фыркнула, как кошка, и стремительным прыжком вскочила на ноги.

Моя атака так его ошарашила, что он свалился с матраса и тупо глядел на меня снизу вверх.

— Если бы фюрер об этом узнал! — прошипела я и посмотрела на вызывавшего у меня одно только отвращение поверженного наглеца, а затем начала застегивать блузку.

За этим последовало нечто совершенно неожиданное уже для меня: майор начал безудержно смеяться. Он смеялся и смеялся, да так, что дрожали стены подвала, словно хохотала целая дюжина подвыпивших ландскнехтов.

— Нет! — кричал он. Он лежал на спине и колотил в исступлении кулаками по полу. — Нет, это немыслимо! — Он поперхнулся от смеха. — Если бы фюрер!.. Этот импотент, это дерьмо, кумир девиц из старогерманской провинции! Нет. Это невозможно… Если бы фюрер… Очаровательно!.. Ну, и что же тогда бы случилось? Фюрер! Ха-ха-ха…

Мое удивление сменилось подлинным ужасом. Человек сошел с ума! Без сомнения, он тронулся. Как это можно — немецкий офицер, и вдруг — такое о своем фюрере! А потом — этот смех… Я сжала свою кровоточащую руку, которую поцарапала о его железный крест. Тут же выскочила по лестнице из подвала и помчалась по улице, словно за мной гнались.

Отец заключил меня в объятья, когда я почти без чувств ввалилась в дом. Потом, собравшись с духом, я рассказала, запинаясь и заливаясь слезами, взбудораженная, дрожащая от холода и от страха, о пережитых неприятностях. Я просила отца приговорить этого человека к расстрелу — только к расстрелу! Сразу же на месте и расстрелять! И не столько потому, что он покушался на мою честь, а потому что он затронул честь фюрера…

— Ничего не поделаешь, сердце мое, — сказал отец, и я, к своему удивлению, увидела, что он прячет улыбку. — Ты скоро согреешься и заснешь, забыв все свои страшные приключения… Иди сюда, Юльхен, — обратился он к тете, которая, с трясущимися губами и сползшими на самый кончик носа очками, стояла рядом, скрестив руки на груди. — Иди положи девочке на кровать теплое одеяло.

* * *

Лифт остановился.

Я откинула со лба сбившуюся прядь, отбросила прочь воспоминания и вернулась в эту неприятную для меня действительность…

Я должна была остаться дома вчера… Почему я не осталась? Почему не предупредила Неле, почему не сказала ей, что у меня любовное послание к ней ее собственного отца?

Вместо этого мне зачем-то понадобилось вести переговоры с человеком, вдовой которого я себя считала, и который по имевшимся у меня сведениям (и я в это верила) был убит.

Андерсен с моим багажом идет впереди: Шербаум на небольшой дистанции следует за мной. Врач исчез. Не попрощавшись. Боже! Разве он обязан прощаться с убийцей?..

Я сажусь в машину. В авто нет ни забытых на сиденье перчаток, ни разбросанных повсюду газет, ни шарфа, ни болтающейся перед ветровым стеклом фигурки льва, тигра или обезьяны, подвешенной к зеркалу, — только тетрадка в зеленой обложке лежит в открытом выдвижном ящике. «Журнал поездок» — напечатано на ней.

Они должны сюда заносить каждую поездку, сообразила я: «Арест Этьен Бетины (убийство Куртеса); отель „Кайзер“, 14 км…» или что-нибудь вроде этого. Порядок должен быть во всем.

Андерсен кладет мой чемодан на свободное — переднее — сиденье, садится за руль, трогает машину с места.

Он ведет ее очень уверенно. Мы едем по оживленным улицам. Справа и слева помещения различных бюро, жилые дома, магазины, гостиницы, фасады из камня, бетона, кирпича, облицованные гранитом и мрамором. Люди идут или стоят на остановках. Продавщицы, деловые люди с «дипломатами», замешкавшиеся дети. Я гляжу на все это словно в первый и последний раз.

Перед светофором Андерсен останавливается. Две женщины переходят улицу. У одной из них развеваются на ветру легкие, светлые волосы, мой взгляд устремлен на нее, и…

Меня пронзает как электрическим током.

Неле.

Там, возле газетного киоска, на остановке. Это Неле. Корнелия. Моя дочь.

Или?

Да, это она.

Я не видела ее лица, но… Ошибка исключена! Это ее пестрое летнее пальто — оригинальная модель. Несколько недель назад я его ей подарила. И кепочка сиреневого цвета…

Знала ли я толк в убийстве, как это могло показаться уважаемым господам Андерсену и Шербауму, неизвестно, но уж в текстиле-то я как-нибудь разбираюсь.

«Неле!» — хочу я закричать… Но из моей груди вырывается едва слышный стон.

— Что такое? — спрашивает Шербаум и смотрит на меня сквозь очки внимательно, даже заботливо.

Светофор показывает зеленый. Андерсен выжимает газ и едет дальше.