Корень всех зол

Он принялся кромсать свои спагетти, и это, конечно, было здорово с его стороны — так притворяться, — но я только почувствовал себя еще глупее из-за того, что даже есть, как они, не умею. Когда после ужина я поднялся, утонув ногами в пушистом ковре, мне хотелось погрузиться в него еще глубже, провалиться совсем. Весь день я чувствовал себя как актер на сцене, который не знает, ни в какую пьесу он попал, ни тем более своей роли. Для меня было облегчением, когда вечером отец Нэтана наконец отвез меня домой. После этого мы с Нэтаном и Льюисом стали общаться все меньше, я опять вернулся в библиотеку, они присоединялись ко мне реже и реже, и в итоге с общего молчаливого согласия нашей дружбе пришел конец — без лишних слов и истерик. С тех пор за исключением Фионы никого рядом со мной особо и не было. За последние четыре-пять лет я не могу вспомнить ничего, кроме тишины нашего дома, где я сидел с вечно молчаливой матерью и гнал от себя мысли о случившемся в Клифтоне, стараясь укрыться от них в созданных моим воображением местах. Появление Джейка все изменило.

Глава 15

С годами мама все больше погружается в молчание, и только когда оно уже переполняет ее изнутри, все, оставшееся невысказанным, неотвратимо выходит криками и воплями. Поводом может стать что угодно — счет выше обычной суммы, упавшая с сушилки и разбившаяся тарелка. Любая мелочь пойдет в топку, но нужна еще искра, и это всегда я. Оторвалась ли у меня эмблема от школьной формы, или я забыл помыть чашку, или помыл, а полотенце на место не повесил — мама мгновенно налетит коршуном, и уж тогда остается только занять оборонительную позицию и выжидать, пока она выплеснет всю ярость. Любые слова в свою защиту бесполезны — они лишь подольют масла в огонь и обернутся против тебя. Надо ждать и терпеть, терпеть и ждать. Выдохнувшись, мама отправится к себе в комнату и выйдет на следующий день, снова молчаливая и поникшая и с таким выражением на лице, будто я украл деньги у нее из кошелька.

Она не всегда была такой. В Клифтоне, я помню, она порой подпевала какой-нибудь песенке по радио, включая его на полную катушку. Теперь же радио дни напролет бормочет бесконечные новости, ворчливые голоса обсуждают экономику и политику, а то канал классической музыки с унылыми струнными концертами наводит тоску, да мама еще все убавляет громкость, пока звук не становится похож на грустный шепот старичков куда-то в бороды. Может быть, она так стремилась к тишине, чтобы вовремя услышать приближение новой беды, чтобы знать в следующий раз, чего еще от меня ожидать, прежде чем в дверь постучит полиция.

По четвергам она пишет в свой дневник, и это самые безмолвные вечера из всех безмолвных вечеров. Вскипятив чайник, она раскрывает тетрадь на чистой странице и подносит ручку к бумаге. Ставит дату вверху слева и дальше без устали исписывает четыре листа подряд убористым почерком, почти не прерываясь, чтобы подумать. Мне в этот дневник нос совать запрещено, и я понятия не имею, где мама его прячет, хоть и до смерти хочу узнать, что за новые слова ей удается находить каждую неделю. Я знаю, что она несчастна, но не представляю, как можно целый час мусолить одно и то же: «Мне плохо. Ненавижу Рейтсуэйт. Дональд испортил мне жизнь». Единственное, что способно помешать потоку ее мыслей, это шум. Когда она пишет, то кажется, даже часы тикают слишком громко, а жители городка по ту сторону холмов чересчур громко шелестят страницами книг. Как-то она накинулась на меня за то, что я соплю как паровоз, поэтому по четвергам я стараюсь не выходить из своей комнаты, чтобы ее не раздражать.

Вот в такой вечер я заметил в карьере Фиону, голова которой мелькала между деревьями и кустами. Я был только рад предлогу удрать из дома и через несколько минут присоединился к ней. Заметив меня, она вытащила из ушей наушники, и мы зашагали рядом, болтая о школе. В разговоре возникла пауза, и я хотел уже спросить, как ее брат в колонии, но она опередила меня.

— А я вас видела, Дональд. С тем парнишкой. Пару раз, когда вы сюда приходили-уходили.

Я, сам не знаю почему, почувствовал виноватое покалывание в затылке, добежавшее до кончиков пальцев. Я растерянно кивнул — да, мол, было дело, — но понятия не имел, что сказать.

— Кто он? — спросила она.