Коренная Россия. Былины. Заговоры. Обряды

Подобная интеллектуальная среда дала жизнь и ещё одному научному направлению, получившему название исторического: его признанным лидером стал Всеволод Миллер, наследовавший кафедру словесности в Московском университете после скончавшегося Буслаева, а видными представителями — Алексей Марков, Сергей Шамбинаго, Александр Григорьев, Василий Келтуяла. Место романтических увлечений окончательно занял ярко выраженный позитивистский подход с его величеством фактом. Усилия сосредоточились на идентификации былинных сведений с географией, именами из летописей, т. е. на прикреплении фольклора к конкретным событиям. Историческая школа доказывала киево-русские корни эпоса, соотнося его с летописным материалом того же происхождения. Кроме того, в её рамках в последние десятилетия XIX столетия взошла аристократическая теория возникновения песен. Утверждалось, что первоначально они появлялись в княжеском окружении, только затем попадали в народную среду, принимая вид побывальщин[44]. По этой причине некоторые даже старались избегать выражений «народная словесность», «народная поэзия», считая их некорректными. Тем не менее, благодаря исторической школе, многослойность эпического материала стала восприниматься как данность: установлены различные переработки времён величия Киева, татарского ига, формирования великорусской государственности. В полный голос заговорили, что народные сказители никак не могли видеть Древней Руси[45]. В образе Ильи Муромца нашли поздние наслоения смуты начала XVII столетия и «разнузданности казацкой вольницы»[46]. В крестителе Владимире обнаружили черты не менее знаменитого великого князя Владимира Мономаха. Как показывал Миллер, в народной памяти произошла ассимиляция этих видных деятелей[47].

Советская эпоха естественным образом внесла коррективы в былинные восприятия, подвергнув их пересмотру. Мифологические пристрастия 1860-х жёстко характеризовались фантастическими гаданиями, теория заимствования — бесплодным блужданием по бескрайнему морю бродячих сюжетов. Критические стрелы не миновали переживавшую последние десятилетия перед 1917 годом подъём историческую школу. Её труды советская довоенная фольклористика называла «наивным реализмом»[48]. «Врачевали» его сильными социологическими дозами, а именно классовым подходом, сквозь призму которого стали осмысляться былинные сюжеты. В итоге богатырей отнесли к военно-феодальным эксплуататорам, пахаря Микулу Селяниновича — к кулакам, а калик перехожих — к церковным миссионерам[49]. С другой стороны, подобные изыски не опрокинули «аристократической теории». Многие продолжали трактовать народные предания как деформацию творчества, создаваемого в верхах древними дружинными певцами[50]. Теперь эта позиция во многом подпитывалась троцкистской доктриной с её скептическим отношением к творческим потенциям русского народа, не просто отсталого, но и в принципе не способного к самостоятельному культурному развитию.

Во второй половине 1930-х годов советская наука обрела второе дыхание, связанное с поворотом ВКП(б) на национально-патриотические рельсы. Возвышались остатки дореволюционных кадров: им поручалось устранять левацкие перекосы. В итоге центр тяжести в гуманитарной сфере неуклонно стал смещаться от троцкизма в сторону уже давно освоенного. Представители старой школы во главе с академиком Борисом Грековым предприняли историческую реабилитацию а-ля Николай Карамзин, Владимир Соловьёв, Василий Ключевский. Эти процессы плотно затронули и фольклористику, где возобладала знакомая традиция. Критика русских былин перестала приветствоваться, откровенные хулители попали в опалу[51]. В конце 1930-х писатель Алексей Толстой даже выступал с грандиозным проектом по изданию русского эпоса (38 томов)[52]. Для привлекательности предполагалось переложить весь материал на стих, создав, таким образом, русский былинный храм наподобие «Илиады», «Нибелунгов» или «Калевалы»[53]. После Великой Отечественной войны происходит окончательное переформатирование миллеровской школы, хотя, разумеется, историчность понималась теперь иначе, чем до революции 1917 года. Аристократическое формирование эпоса отвергается как «попытка ради корыстных интересов «верхов» унизить трудовой народ, отказать ему в художественном творчестве…»[54]. В то же время практические достижения Миллера и его коллег, наоборот, берутся на вооружение.