Коренной перелом

Кроме того, повсюду попадались и другие приметы германской «цивилизованности». На железнодорожных станциях, полустанках и даже на обычном железнодорожном разъезде можно было увидеть повешенных людей. Часто их вешали просто на придорожных столбах и деревьях. Порой это были старики, чаще женщины и почти дети, и редко мужчины. Часть повешенных была частично или полностью обнажена, у всех у них на груди висели аккуратные таблички с готической надписью «PARTISAN». Такие таблички были даже у совсем юных девушек или у детей, которым на вид не было и десяти лет.

В ответ на эти зверства вся эта земля сочилась ненавистью к немцам и всем, кого она считала их пособниками. Ненависть могла грянуть из придорожных кустов винтовочным выстрелом по раскрытым в такую жару дверям вагона. Ненависть могла принять облик мины, заложенной под железнодорожное полотно, или куска тола с детонатором, обсыпанного угольной пылью и подброшенного в паровозный тендер. Ненависть оказывалась установленной на обочине осколочной миной направленного действия, способной сдуть в небытие сразу целый взвод и изрядно проредить следующий. Ненависть могла обернуть ядом в пище или воде. Ненависть могла принять такие формы, что тот же десятилетний ребенок, подошедший к немецкому солдату якобы для того, чтобы поменять папины часы на хлеб, стрелял ему в грудь из дамского пистолета и стремительно убегал, пока кто-нибудь успевал спохватиться.

Но страшнее всего были бомбы, сыпавшиеся с синего неба, которые сеяли краснозвездные самолеты. Иногда они сбрасывали обычные фугаски, воронками от которых были испятнаны все станции и железнодорожные пути. Иногда это были бомбовые кассеты, после раскрытия которых на головы немцев сыпался целый рой мелких двухфунтовых осколочных бомбочек, накрывающих землю сплошным ковром и не оставляющих на ней ничего живого. Иногда это был дождь из липкого зловонного студня, который прилипал к любой поверхности и горел так жарко, что в местах, куда он попадал, плавилась и текла сталь. Там, где применялось это оружие, земля превращалась в пепел, а в воздухе еще долго стоял удушливый запах.

Питу на всю оставшуюся жизнь запомнится оплывшая и как бы потекшая от жара ферма водокачки, которую он вчера вечером видел на станции Schepetowka. Скрученные от жара и оплавленные рельсы были сняты и отброшены немецкими ремонтниками в сторону, после чего заменены на новые. А вот ремонтировать разрушенную водокачку они не стали. Наверное, просто не было времени, потому что количество повреждений превосходило все мыслимые пределы. Железная дорога функционировала с трудом, и в ней уже не было того почти идеального порядка, какой буры видели в Западной Европе.

Но все это была, так сказать, теория, потому что эшелон, в котором следовал на Восточный фронт 2-й Блумфонтейнский полк, еще ни разу не попал ни под дневную, ни под ночную бомбежку. Буры пока без особого страха провожали взглядом летящие по небу плотные группы двух– и четырехмоторных самолетов с красными звездами на крыльях. Но все когда-нибудь случается впервые. В ночь с девятнадцатого на двадцатое июля, когда эшелон с трудом пробирался по раздолбанной вдребезги дороге, потратив восемь часов на то, чтобы преодолеть сто двадцать километров, во время отстоя на очередном разъезде недалеко от станции Чуднов солдаты и офицеры полка впервые услышали на востоке гул артиллерийской канонады.

А сегодня утром, лишь только летнее солнце оторвалось от горизонта и стало подниматься в ясное небо, а эшелон на черепашьей скорости по наспех отремонтированному пути подползал к Бердичеву, где-то в вышине раздалось слабое, едва слышное гудение моторов. Прошло еще четверть часа, и со стороны Бердичева, к которому подходил их поезд, прогремел страшный взрыв. В воздух взметнулась туча дыма, смешанная с пылью и обломками. Пару минут спустя раздался еще один такой же взрыв, за ним еще и еще. После третьего взрыва поезд заскрежетал тормозами и застыл словно вкопанный в чистом поле, не доехав до станции всего несколько километров.

– Всем немедленно выйти из вагонов! – заорал бегущий вдоль путей обер-лейтенант железнодорожных войск, сопровождавший эшелон после города Rowno.

Пит Гроббелаар выглянул из вагона. Буры, не привыкшие подчиняться никому, кроме своих командиров, неуверенно толпились в дверях, поглядывая то на немца, то на небо, то на Пита.

– Обер-лейтенант, – крикнул он немцу, – черт побери, вы можете объяснить мне, что здесь происходит и почему мы должны покинуть поезд?

– Лучше делайте то, что вам говорят, майор, – сорванным от крика голосом ответил ему немец, – иначе вы дождетесь, что сюда прилетят «мясники» Иванов, и после их объяснений вы будете слушать уже не меня, а святого Петра. Поторопитесь сами и поторопите ваших солдат, если вам не надоела жизнь.