Коричневая трагедия

Всем тем, кто через несколько дней не проголосует за Гитлера, не место в Германии? Это значит, не только оппозицию, но и всех воздержавшихся ждет или изгнание, или концлагерь.

Миллион двести тысяч штурмовиков в один и тот же час по всей Германии сеют в душах бесчисленных безымянных прохожих эти угрозы, словно пригоршни отравленных семян. И будьте уверены, из этих семян не взрастут даже начатки бунта. Напротив, из какой-то атавистической покорности миллионы беспартийных проголосуют как надо. Что до десяти миллионов «красных» и «черных», еще 5 марта 1933 года числившихся в списках коммунистов, социалистов и католиков, они проголосуют «за» еще усерднее, чем все прочие.

Для них зловещий напев, который я только что слышал, наполнен особенно грозным смыслом. На чаше весов хлеб для детей, свобода, а может быть, и жизнь.

И я вспоминаю процессии оборванцев, которые 1 мая маршировали под музыку в Темпельхоф присягать на верность фюреру. Как радостно, с какой верой эти истощенные бедняки орали «Хорст Вессель», гитлеровский гимн! Если с тех пор не наметилось никакого разочарования, если люди по-прежнему полны энтузиазма, зачем тогда прилюдно выкрикивать угрозы в час, когда трудовой люд расходится по домам?

«Голосуй ‘за’ — иначе ты предатель».

«Голосуй ‘за’ — иначе тебе не место в Германии».

На заре Национальной революции перед людьми не ставили подобной дилеммы.

V. Старуха и ее пулемет

Вот вам поразительная жанровая картинка, которой мне сегодня утром довелось полюбоваться; она меня воистину ошеломила.

Иду по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. По обеим сторонам широкой асфальтовой полосы выстроились банки, дворцы, дорогие магазины, шикарные кафе, первоклассные отели. Все это холодное, тяжелое, без малейшей элегантности.

Хотя, проектируя эту улицу, великие строители Гогенцоллерны явно стремились заткнуть за пояс и рю де ла Пэ, и авеню дю Буа. Видимо, Унтер-ден-Линден задумана как оплот новейшей всемирной цивилизации. Нужно, чтобы иностранный турист чувствовал себя здесь как дома. Сейчас иностранный турист может почувствовать здесь нечто другое — смрад, исходящий от старых трупов, к которому примешивается с трудом уловимый, еще более трагический запах грядущего разложения. Судите сами, преувеличиваю ли я.

* * *

Две огромные витрины, на которые падает тень гитлеровских знамен и красно-бело-черных флажков с тевтонским крестом (это военный штандарт):

«‘Die Front’. Выставка сувениров великой борьбы».

Плата за вход пятьдесят пфеннигов. Три франка. Это не Музей Инвалидов в миниатюре, не музей героизма, где у каждой реликвии своя история, где прославляется не смерть, а мужество, бросающее вызов смерти.

Помещение, в которое вы входите, — это скорее лавка старьевщика, совмещенная с костехранилищем, что-то вроде торговли уцененными памятками резни. Вам показывают способы убивать быстро и эффективно.

В витринах полно осколков от снарядов, пробитых касок, оружия, корпии. На каждом экспонате — этикетка, на которой коротко и ясно указан калибр смертоносного орудия или место, где была найдена снятая с убитого солдата железная каска; это сувениры и результаты немецкой стрельбы. Вот и все.

Вдоль стен колоссальные авиаторпеды. Эти кошмарные шпалеры устрашающих синих чугунных груш, эти гнезда, полные огромных стальных яиц, в которых таились до поры до времени желтые свирепые цыплята из панкластита[2], расположились вокруг самолета.

На торпедах этикетки: 200, 300, 500 килограмм.

Этикетка на самолете: «Такие машины летали над Парижем и Лондоном».

Женщины, в ужасе бегущие в темноту, рушащиеся небогатые квартирки, пылающие пирамиды, внутри которых погребены обугленные тела сгоревших заживо детей, — но вряд ли выставка «Die Front», открытая в одном из самых фешенебельных мест Берлина, призвана вызывать у посетителей эти тоскливые мысли. Всемогущий доктор Геббельс, шефствующий над этой свалкой останков, стремится, напротив, вдохновить публику:

— Посмотрите, как Германия наводила страх на другие страны в славные дни войны. Она была великой державой. Она перебила множество врагов.

* * *

Налево от входа, в колыбели из дубовых листьев, перевитой яркими лентами, ухмыляется стальная морда 150-миллиметровой гаубицы. Рядом намалеванный на холсте танк, исполосованный белым, зеленым и рыжим камуфляжем. На его боках пятнышки ржавчины. Имитация брызг крови для пущего правдоподобия?

В зале раздается звук шагов.

На уровне земли — рельефная поверхность, холмы из папье-маше, леса из тонкой зеленой стружки, похожей на вермишель, микроскопические деревни и потеки кобальта, изображающего реки. Полдень. Один из служителей объясняет мальчишкам, которые явно забрели сюда прямо из соседней школы, что это панорама поля сражения.

Грубый голос, грудь колесом — все изобличает в этом человеке бывшего фельдфебеля, унтер-офицера старого закала.

Подхожу. Фельдфебель в штатском тычет указкой в деревню на панораме:

— Если бы наши части ее удержали, — говорит он, — мы бы вошли в Париж, детки. Тогда бы es wäre schöne Zeit gewesen. Тогда бы все было прекрасно.