Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

— Вы посидите, подождите спокойно, — говорю я глубоким, проникновенным голосом, на дне которого тайная опаска. Он садится, неуверенно улыбаясь.

Я выхожу и неторопливо иду по коридору, потом по лестнице вниз и опять по коридору к выходу, прохожу входную дверь, пересекаю двор, захлопываю за собой железную калитку, и только тут, с перехваченным дыханием, с колотящимся сердцем, с шумом в висках, пускаюсь бежать темной аллеей, ведущей к железнодорожному вокзалу.

В голове моей теснятся картины, одна страшнее другой. Нетерпение чудовища, его ужас, отчаяние, когда оно поймет, что обмануто. Пароксизм ярости, рецидив бешенства, разражающийся с неудержимой силой. Возвращение отца в Санаторию, его ничего подобного не предполагавший стук в дверь и нежданное визави со страшным зверем.

Хорошо еще, что отец на самом деле мертв, что его это уже, собственно, не касается — думаю я с облегчением и вижу перед собой черную череду железнодорожных вагонов, готовых к отбытию.

Я сажусь в один, и поезд, словно бы ждал этого, медленно и без свистка трогается.

В окне снова движется и неторопливо поворачивается огромная чаша горизонта, полная темных шумных лесов, за которыми белеют стены Санатории. Прощай, отец, прощай, город, которого я больше не увижу.

С тех пор я все еду и еду, я словно бы поселился на железной дороге, и меня, перебирающегося из вагона в вагон, терпят. Огромные, как покои, вагоны полны мусора и соломы, сквозняки буравят их насквозь в серые бесцветные дни.

Одежа на мне поизносилась, истрепалась. Мне подарили поношенный мундир железнодорожника. Лицо мое из-за распухшей щеки обвязано грязной тряпицей. Я сижу на соломе и дремлю, а когда голоден, стою в коридоре возле купе второго класса и пою. И в кондукторскую мою фуражку бросают мелкие монеты. В черную с облупленным козырьком фуражку железнодорожника.

ДОДО

В субботу заполдень он приходил к нам, будучи при белой пикейной жилетке к темному сюртуку, при котелке, который специально заказывался по его голове; приходил посидеть минут пятнадцать или полчасика за стаканом воды с малиновым соком, подумать, оперев подбородок на костяной набалдашник зажатой коленями трости, погрузиться в свои мысли над голубым папиросным дымом.

Обычно бывали тогда с визитом и другие родственники, так что Додо в продолжение свободно протекавшей беседы отступал как бы в тень, довольствовался в оживленном собрании пассивной ролью статиста. Не вступая в разговор, он переводил с одного собеседника на другого из-под роскошных бровей выразительный взгляд свой, причем лицо его, как бы выходя из суставов, медленно вытягивалось и совершенно глупело, ничем не озабоченное в стихийной поглощенности разговором.

Говорил он, лишь когда к нему обращались, и на вопросы, хотя односложно, словно бы нехотя, глядя в сторону, но отвечал, если вопросы эти не выходили за определенный круг несложных и легко решаемых проблем. Иногда ему удавалось продержаться пару вопросов, за пределы эти выходивших, но получалось такое благодаря запасу выразительных гримас и жестов, которыми он располагал и которые в силу своей многозначности оказывали ему универсальные услуги, компенсируя нехватку артикулированной речи и создавая живой мимической экспрессией впечатление осмысленного резонанса. Было это, увы, иллюзией, разговор быстро сворачивался и огорчительно обрывался, вопрошавший медленно и задумчиво отвращал взгляд от Додо, а тот, предоставленный сам себе, снова скатывался на роль статиста и пассивного наблюдателя, обычную для него в обстановке общей беседы.

Ну можно ли продолжать разговор, если, скажем, на вопрос, ездил ли он с матерью в деревню, Додо минорным тоном отвечал: «Не знаю», и это была печальная обескураживающая искренность, ибо память его в принципе не распространялась за пределы сиюминутности и недавней актуальности.

Давно, еще в детстве, Додо перенес какое-то тяжелое заболевание мозга и пролежал многие месяцы без сознания, скорей обреченный смерти, чем жизни, а когда, вопреки всему, все же выздоровел — оказался как бы изъятым из обращения и не принадлежащим к сообществу людей разумных. Его образование совершилось частным образом, скорее для проформы и с превеликой сдержанностью. Требования, жесткие и непререкаемые для других, по отношению к Додо словно бы смягчались, поумерялись в строгости и выглядели весьма снисходительными.

Вокруг него создалась некая сфера странной привилегированности, этакая нейтральная зона, оградившая его охранной территорией от натиска и требований жизни. Все, кто находился вне этой сферы, бывали атакуемы житейскими волнами, галдя бродили в них, не сопротивлялись, взбудораженные, вовлеченные, в странном каком-то самозабвении. Внутри же сферы царили покой и пауза, цезура в повальной этой сумятице.

Так он рос, а исключительность его судьбы росла заодно с ним, сама собой как бы разумеющаяся и никем не оспариваемая.