Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Мы прошли под отогнутой портьерой в ярко освещенное пространство. Оно уже заполнилось посетителями. Группы их в пальто, мокрых от дождя, с поднятыми воротниками, молча переходили с места на место, останавливались в сосредоточенных полукружиях. Меж них легко узнавались те, кто видом только принадлежал нашему миру, на самом деле ведя отдельную репрезентативную жизнь на пьедестале, жизнь, выставленную напоказ и парадно пустую. Сверкая глазами, с румянцем последних болезней, от которых умерли, стояли они в гнетущем молчании, одетые в сшитые по мерке праздничные сюртуки, англезы и жакеты хорошего сукна. В головах у них уже давно не было никакой мысли, разве что навык со всех сторон показывать себя, дурная привычка демонстрирования пустой своей экзистенции, из последних сил поддерживавшая их. Им бы, проглотив ложечку лекарства, лежать с закрытыми глазами в постелях, завернутыми в свежие простыни. Было просто бесчеловечно их, бесконечно далеких от прежнего бытования, сверкающих глазами и совершенно лишенных памяти, держать в столь поздний час на узких постаментах или стульях, на которых они, не шевелясь, сидели в тесной лакированной обуви.

У каждого свисал изо рта мертвый, точно язык удавленника, последний вопль той минуты, когда покидали они дом скорбных главою, где, прослыв маньяками, какое-то время, словно в чистилище, пребывали, прежде чем попасть в последнюю эту обитель. Да, по сути они не были доподлинные Дрейфусы, Эдисоны и Луккени, а в некотором смысле — симулянты. Возможно, их и вправду следовало счесть безумцами, застигнутыми in flagranti в минуту, когда открылась им ослепительная idée fixe, в момент, когда помешательство было на короткий миг откровением и — умело препарированное — стало стержнем новой экзистенции, чистое, как элемент, целиком поставленный на единственную эту карту и уже неизменный. С тех пор в голове их, точно восклицательный знак, засела лишь эта мысль, и они стояли на ней, на одной ноге, как в полете, остановленные в полудвижении.

Встревоженный, я высматривал его в толпе, переходя от группы к группе. И, наконец, нашел вовсе не в блестящем мундире адмирала левантийской эскадры, в каком отплыл он из Тулона на флагманском корабле «Le Cid» в год, когда должен был вступить на мексиканский престол, и не в зеленом фраке генерала от кавалерии, который так охотно носил в свои последние дни. Был он в обыкновенном долгополом сюртуке с фалдами и в светлых панталонах; высокий воротник пластрона упирался в подбородок. С почтением и волнением остановились мы с Рудольфом в группе людей, окруживших его полукольцом. Вдруг я обмер. В первом ряду глазевших, в трех шагах от нас, в белом платьице стояла Бианка с гувернанткой. Она стояла и смотрела. Личико ее в последнее время побледнело и осунулось, а глаза, обведенные синими кругами и полные тени, глядели болезненно и печально.

Так стояла она, не шевелясь, со скрытыми в складки платья сплетенными пальцами, взирая из-под строгих бровей взглядом, исполненным печали. Мое сердце сжалось от огорчения. Невольно проследил я за ее смертельно грустным взором и увидел следующее: лицо его, словно очнувшись, дрогнуло, уголки губ приподнялись в усмешке, глаза блеснули и шевельнулись в орбитах, грудь, сверкавшая орденами, поднялась вздохом. Это не было чудо, а обыкновенный механический трюк. Заранее заведенный эрцгерцог сообразно устройству механизма искусно и церемониально выполнял движения, какие производил при жизни. Он по очереди обводил взглядом присутствующих, на миг внимательно задерживаясь на каждом.