Коридор

Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скосо­бочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Ни­на-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «не­развита» в результате тяжелых родов.

По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматиче­ски, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефо­ну время.

В квартире стоял ровный застольный гуд.

– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..

Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:

– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..

В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.

– Что ж ты раньше-то?..

– С билетами напряженка… – пробормотал Ром­ка, – не успел…

Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.

– Котяра…

Комната была заставлена столами. Зеркало над ко­модом рядом с портретом Марьи Михайловны было за­вешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над теле­вором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в оч­ках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.

Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчи­ны без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.

– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звон­кий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, то­варищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обер­нулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нра­вится наш сын…

– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здрав­ствуйте.

– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?

Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.

– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ре­бенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.

Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее до­чери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благосло­вения.

Но не забыла Липа главного: что Лева недавно пе­решел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно пережи­вает смерть папы, и все равно – получить отпуск на по­хороны невозможно.

Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного раз­говора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об ме­нениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее со­вершенно не интересует, и вылетела в тот же день.

Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врага­ми – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор прове­рить Нину.

Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.

Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Гры­жа телевор не смотрела, экономя глаза и электро­энергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поста­вили ванну, где получить пропуск на ближайшее рожде­ство в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не ве­рит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Ната­ша», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя бы­ла старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеет­ся. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую по­лучила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хо­тела.

– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ром­ку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что дела­ется…

Встал двоюродный брат деда дядя Володя.