Коридор для слонов

Говорил он быстро, высоким голосом и короткими фразами. От него исходило какое-то нервное беспокойство, почти взвинченность. Глаза, уменьшенные линзами очков, смотрели прямо на вас, но при этом взгляд не фокусировался и был совершенно отвлеченным. Вся его манера двигаться, располагать себя в кресле, закидывать ногу на ногу, преувеличенно жестикулировать – все было какое-то не наше, не советское. Слишком самоуверенное, что ли. Но несмотря на это, уважительного отношения он к себе не вызывал, и все за глаза называли его не Слава, а Славка. Славка Носырев.

Его привел в наш дом Валя Рубин, брат моей жены Тани. Валя был поэт, признанный в очень узких поэтических кругах. Стихи его мне очень нравились, но они безнадежно не лезли ни в какие рамки советской идеологии, а потому были обречены на вечное рукописное существование. Меня Валя считал успешным, благополучным, сумевшим найти некий алгоритм взаимоотношений с властью, но при этом совершенно бескомпромиссным в творчестве. Примером была, конечно, «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты».

При всех проклятьях штатных музыковедов и критиков, обслуживавших идеологический официоз, – одним из них был небезызвестный враг рок-музыки Медведев – моя рок-опера шла на сцене Ленкома с бешеным успехом. В хит-парадах «Московского комсомольца» она обгоняла западные пластинки.

И вот, когда Валя, относившийся ко мне как к человеку, у которого все всегда получается, прослушал отрывки из записи «Авось», он понял, что мы с Таней сотворили нечто такое, что сделает нахождение компромисса с властью невозможным. Криминалом были не стихи гениального Андрея Вознесенского, автора либретто нашей оперы, а православные тексты, на которые я написал новую музыку. Их можно было назвать симфо-роковыми церковными молитвами.

В то время все, что касалось церковной музыки в театре, кино и средствах массовой информации, было под строжайшим запретом, как сейчас в Корее, где за это могут расстрелять. Только в экранизациях классики, как необходимый антураж, и очень коротко! Шнитке, написавшего церковную музыку для фильма «Восхождение», заставили вымарать текст. В фильме звучали только бессловесные, правда, очень красивые хоры.

А тут открытым текстом! Да еще в сочетании со стихами Андрея: «Российская империя тюрьма», «Мы в одиночку к истине бредем», «Свободы нет ни здесь, ни там». А кульминацией первого акта была вообще… ария Богородицы!

Мы и сами, понимая, что наша ситуация безнадежна, а единственная надежда на Ленком оказалась призрачным миражом, уже поддались унынию и даже отчаянию. И тут Валя решил действовать. На поэтических полудиссидентских вечерах он встречал Славку Носырева. О нем ходили разные слухи, но, главное, у него были контакты с западными корреспондентами. Они подпитывали непризнанную поэтическую братию надеждами на зарубежную славу, а заодно снабжали свои издания информацией о существовании в СССР того, что мы сейчас называем оппозицией. Он рассказал Славке об «Авось», тот сразу же заинтересовался.

И вот этот субъект совершенно новой, неизвестной для меня породы сидит в кресле напротив меня и сулит мне ту самую зарубежную славу:

– Алексей, надо, чтобы в мире узнали, что в совдепии пишут не только партийные гимны и песни «разлейся», «залейся», а есть и то, что делаете вы. Да и нашим тоже надо показать, кто вы на самом деле. Ведь официально вас считают автором детских песенок, каким-то кинокомпозитором, а про рок-оперу я вообще не говорю. Это что-то для нечесаных хиппи в подвале. А тут такая потрясающая церковная музыка, арии, симфонический оркестр. Это точно не должно пропасть!

Он продолжал говорить, а настороженность, возникшая с первых минут нашей встречи, меня не оставляла. Что это? Божье провидение или дьявольская западня? То, что Славка не посланец от Бога, было абсолютно точно, а вот… Ну да! Он здорово смахивал на Коровьева или еще кого-то из свиты Воланда.

В тот вечер я ни на что не решился. Мне было тридцать пять, я к этому времени успел кое-чего добиться. У меня была семья, где все друг друга любили: жена Таня, дочка Анечка тринадцати лет, четырехлетний сын Митька.

Перед своими друзьями и соавторами я хвастался четырехкомнатной квартирой на одиннадцатом этаже дома на Смоленской набережной с потрясающим видом на Москву-реку и гостиницу «Украина». Предметом гордости была и антикварная мебель, в особенности трофейный столовый гарнитур, вывезенный, как говорили, с одной из дач Геринга, попавший сначала к члену политбюро Пономареву, а потом – в комиссионку на Смоленской, где я его и купил. Был и приличный по тем временам заработок от музыки в кино.

И вот на одной чаше весов лежало это относительное благополучие, спокойная жизнь, которая подверглась бы смертельному риску, если бы я поддался на уговоры этого посланца из преисподней. Но на другой-то чаше весов был «Авось»! И «Авось» перевесил! Когда Носырев позвонил и сказал, что хочет прийти ко мне с гостем, не раскрывая по телефону его имени, я понял, о чем идет речь, и согласился.