Коридоры памяти

Особым в доме было и отношение к жене Вознесенского. Все обращались к ней с заметной предупредительностью. Подчеркнуто вежливо, как с учительницей в школе, разговаривала с ней мама. Как с учительницей, здоровался с нею и Дима.

— Не ходи там везде, сиди на месте, не шуми, — предупреждала мама, когда Вознесенская впервые пригласила их играть в лото.

Это была крупная женщина с медлительными движениями, ни разу, сколько помнил Дима, не поторопившая себя. Она говорила мало, только самое необходимое. Резко поворачиваться, говорить полным голосом, вставать с места у них было неловко. Всякий раз, когда Дима чему-то откровенно радовался или огорчался, становился громкоголос и нетерпелив, строгий, будто наплывавший на него взгляд Вознесенской останавливал его. Он спохватывался, не хотел, чтобы она подумала о нем плохо.

Играть в лото у Вознесенских было особенно приятно. В квартире стояла тишина и все выглядело так, будто здесь ни к чему не прикасались. Стол под абажуром, кровати, стулья, тумбочка с радиоприемником, тюлевые накидки и занавески, вышитые гладью салфетки — все предметы в комнате знали свои места. Диме нравились тона, которые придавал комнате бархатно светившийся бордовый абажур, ощущение торжественности и значимости того, что они делали, пусть даже только играли в лото.

Мама и Вознесенская посещали друг друга. Перед приходом гостьи мама наводила порядок, и, когда та приходила, все предметы в комнатах, как и в квартире Вознесенской, выглядели так, будто они всегда знали свои места и к ним не прикасались. Всегда следил за собой и Дима. Этого хотела мама. Этого хотел он сам. Ему нравилось, что Вознесенские жили по правилам, что можно было жить не просто так, а подчиняясь чему-то нужному и хорошему.

Иногда женщины часами расчесывали своих девочек, перезавязывали им банты, что-то примеряли, поправляли на них. Однажды они несколько дней преображали девочек в балерины на школьный утренник, и Дима пожалел сестру Тоню. Несмотря на все старания мамы, Тоня явно уступала дочери Вознесенской — нарядной девочке с длинными и густыми, как у матери, каштановыми волосами, уложенными на округлую головку и увенчанными красивым бантом. Девочка привлекала Диму, но не нарядностью, нарядные девочки были и в школе, а тем, что была как-то особенно аккуратна (ножка к ножке, рука к руке, пальчик к пальчику, волосок к волоску), держалась неизменно ровно, не старалась казаться ни лучше, ни хуже. Главное же, привлекала тем, что тоже была Вознесенской.

«Что он улыбается?» — удивился Дима.

Улыбка была странная. Она относилась к Диме и в то же время будто не к нему. Худой, темноволосый, среднего роста Вознесенский шел не спеша. Черный костюм его давно был не новый, и только рубашка выглядела свежей. Оп был опрятен, но опрятность тоже казалась не новой.

На следующий день Дима снова увидел Вознесенского и снова почувствовал на себе его странный взгляд-улыбку.

Теперь он ясно видел, что улыбка Вознесенского меньше всего относилась к нему.

«Так вот он какой!» — вдруг только сейчас догадался Дима.

Неожиданно было видеть самого главного в Широкой Балке человека, секретаря райкома, в давно не новом костюме, в заметно стершихся черных туфлях. Все в нем оказалось как-то очень уж просто, ничем не поддержано. Но все сходилось: и впечатление, какое производили его жена и дочь, и отношение к этой семье окружающих, и то, что Вознесенского почти никогда не было дома. Объяснима стала и его так удивившая Диму улыбка-взгляд. Вознесенский видел не только то, что находилось перед ним, но что-то еще. Но еще больше поразило Диму открытие, что в одном доме с ним, на одной лестничной площадке жил один из тех, кто находился где-то между Сталиным и остальными людьми. Так вот от кого все зависело! Вот от кого происходили в Широкой Балке перемены! Что-то важное делалось совсем рядом с Димой и становилось жизнью всех.

«Значит, он все знает? — думал Дима. — Но почему не знает этого отец?»