Коридоры памяти

«Так одет, а писатель», — подумал он.

Когда отец привел его посмотреть дом, японская семья отъезжала. На заваленной скарбом тележке с двумя высокими колесами не было ни стола, ни стульев, ни другой знакомой мебели. Дима вошел в дом как хозяин.

Чужая жизнь еще теснилась в комнатах. Невыветрившийся запах ничего не напоминал. Дима ходил по покрывавшим пол циновкам без следов от кроватей и табуретки, заглядывал в пустые ниши с раздвинутыми дверцами, поднимал с пола брошенные хозяевами маленькие толстые книги на чужом языке в виде знаков, похожих на скелеты насекомых.

«Как они без стульев, без кроватей жили? — думал он. — Прямо на полу».

Поглощенный необычным видом своего будущего жилища, Дима не сразу заметил, что был не один. В комнату, где он рассматривал книги, вошел сам писатель-японец. Они столкнулись взглядами, взрослый человек и мальчик, и Дима устыдился, будто совершил что-то предосудительное: считал себя хозяином того, что не ему, а этому японцу принадлежало. Они поняли друг друга. Писатель тоже не ожидал встретить в еще своем доме радовавшегося русского мальчика. Окинув комнату последним взглядом, японец вышел так же неслышно, как вошел.

Радостное чувство явно убавилось в Диме. Не увидел он, чтобы и писатель был доволен. Может, эта японская семья вовсе не хотела уезжать. Не хотелось думать, что над ней и другими японскими семьями совершалась несправедливость. Не хотелось, чтобы вообще совершалось зло над кем бы то ни было.

«Может, у них в Японии и дома никакого нет, — подумал он о писателе. — Дадут ли им там квартиру?»

И все же несправедливость совершалась. Наверное, этот больной писатель не был виноват, как не были виноваты и они, русские, кому теперь переходил дом и кто как бы совершал эту несправедливость, но писатель все-таки уезжал, а они все-таки занимали его дом.

«Неужели это наши так сделали?» — подумал Дима, но тут же вспомнил, что японцы были заодно с немцами, все время угрожали и только ждали подходящего случая напасть на его страну.

«Они сами во всем виноваты», — решил он.

Пусть, как говорил отец, этот писатель не воевал и только писал книжки, но не мог же он писать против своих. Значит, он сам виноват в том, что теперь, когда Япония побеждена, вынужден был оставить свой дом.

«Что им всем нужно от нас? — думал Дима. — Мы же не лезем к ним!»

Он готов был забыть о писателе-японце. Не появись тот, он просто радовался бы своему новому дому и ни о чем не думал бы. Самое неприятное было то, что японец видел, как он радовался в чужом доме. Только это и было по-настоящему неприятно. Только это заставляло Диму теперь невольно как бы оглядываться, будто снова кто-то мог застать его за каким-нибудь предосудительным занятием.

— Пап, а почему мы захватили Сахалин? — спросил он.

— Раньше весь Сахалин тоже был нашим, — сказал отец.

— А почему его отдали?

— Его не отдали, его отняли, — объяснил отец.

— А они не нападут на нас снова?

— Не нападут, не нападут.

— А американцы?

Он надоел отцу с вопросами.

Глава двадцать третья

Маленькая тщательно прибранная учительница с подвижным сухим лицом и все замечавшими глазами требовала к себе всего внимания. Невыученный урок, отвлекающийся взгляд, постороннее движение воспринимались ею как личное оскорбление. Сначала Дима слегка побаивался ее. Но он старался все делать правильно и скоро был выделен ею. Она благоволила тем, кто хорошо учился, снисходила к тем, кто был прилежен, подозрительно смотрела на остальных. Диме нравилось, если она хвалила его, если вскидывала на него одобрительный взгляд.

Выделила Диму, назначив председателем совета отряда, и энергичная рослая пионервожатая с красным галстуком. Он носил на рукаве две красные нашивки. Три нашивки председателя совета дружины носил длинноногий сутулившийся переросток Леня Гликенфрейд. Дима отметил его в первые же дни: серьезный, в очках, под редкими поперечными волосинками бровей моргали внимательные глаза, крупно морщилась верхняя губа в черном пушке. Положение выделенных учеников сблизило их. Обоих ставили в пример классу. Леня таким примером был. Он на все давал исчерпывающие ответы. Его странное внимание к каждому абзацу и даже к букве удивляли Диму. С взрослой серьезностью относился Леня к пионерским обязанностям. Выслушав рапорты председателей советов отрядов, он в свою очередь рапортовал пионервожатой или директору школы и становился рядом с ними. Ему всегда поручали выступать перед школой, и его выступления звучали так же четко, как рапорт.