Коридоры смерти. Рассказы

Решение Особого Совещания не подлежит обжалованию, приговор приводится в исполнение немедленно после утверждения Генеральным Прокурором Союза ССР».

Конечно, понимал Рюмин, в бумаге этой не было элементарной логики: почему Тимашук подлежит расстрелу отдельно, а не вместе с остальными? Но он понимал и другое: когда человека вот так ошпарят, ему не до логики. А если даже опамятуется, будет отрицать — ну что ж, и это предусмотрено, — и на нее, голубушку, заготовлена, как и на тех, сходная бумага.

Второй, пространный документ тоже нравился Рюмину, отрабатывали долго, тщательно:

«Министру государственной безопасности СССР, Маршалу Советского Союза товарищу Берия Л. П.

Дорогой и многоуважаемый Лаврентий Павлович!

Являясь пламенной патриоткой нашей могучей Родины, под гениальным руководством Великого Вождя и Учителя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина уверенно идущей к вершинам Коммунизма, считаю своим почетным гражданским долгом сообщить Вам и в Вашем лице любимой Партии, Советскому Правительству, лично дорогому товарищу И. В. Сталину о преступной, вражеской деятельности предателей, изменников, шпионов иностранных разведок, еврейских националистов, пробравшихся на видные посты в Лечебно-санитарное управление Кремля.

Вот имена этих иуд: Мойся Мирон Семенович (в действительности — Меер Соломонович), Вершинин Василий Николаевич, Кацман Мордух Борисович, его брат Кацман Борис (Борух), Павлов Антон Ильич, Фишман Григорий (он же Гирш) Львович, Эйтвид Яков Хаимович, Гутштейн Абрам Моисеевич, Солдатов Глеб Иванович…»[2].

Дальше описывались совершенные и задуманные преступления.

Рюмин подумал, начертал на уголке своего экземпляра: «Публикации не подлежит, сообщим только факт Наличия заявления». И посмотрел на Тимашук в упор.

Уж он-то видывал виды, чего только не понагляделся, однако и ему стало не по себе: Тимашук была мертва.

«Слушайте, хватит придуряться», — хотел было сказать он и промолчал. Гадина, подумал он, сдохла раньше времени, да ладно, не велика беда. Подпись, что ли, нам так нужна. Поставим сами, даже лучше, надежнее. Он окликнул на всякий случай:

— Тимашук, что с вами?

Не отозвалась. Рюмин поднялся, достал из шкафа нашатырь, накапал валерьянки, сунул флакон ей под нос…

Тимашук воскресла. Она в один глоток выпила полстакана боржоми с валерьянкой, вынула из рукава платочек — сумочку, разумеется, у нее отобрали на пропускном пункте, — спросила механически:

— Извините, у вас не найдется расчески?

Рюмин усмехнулся, достал кожаный футлярчик из кармана.

— Что я должна делать? — спросила Тимашук, и Рюмин ответил кратко:

— Либо подписаться, что с приговором ознакомлены, и отправиться в камеру смертников, либо собственноручно скопировать текст вашего заявления…

Она молча потянулась к самописке.

— Спасибо, товарищ Тимашук, — сказал он, когда безукоризненно, без помарок исполненная бумага легла перед ним. — Рад был познакомиться. Машина внизу ждет вас.

Проводил к двери, поддерживая под локоток. И сказал в телефонную трубку:

— Лаврентий Павлович, полный порядок.

Необходимо — совершенно и безусловно — придумать нечто выходящее из ряда вон, думал Берия. Опубликовать указ внизу на первой странице — эка невидаль, все указы печатаются так, а тут надо иное.

Запершись и отключив телефоны, он думал долго…

Звонить в Кунцево дозволялось немногим, в том числе Берии, но только при неотложной, крайней необходимости, каковой не было в данном случае, однако Берию одолевало нетерпение поделиться инициативой, кроме того, невмоготу было, хотелось узнать, как тот чувствует себя, вдруг и в самом деле ударил подобно прошлогоднему сердечный приступ. Походив по кабинету, несколько раз прикоснувшись к трубке белого, с золоченым государственным гербом аппарата, он решился наконец, набрал двузначный номер и сразу услышал хрипловатое дыхание: Сталин, когда звонили ему, не имел обыкновения откликаться.

— Здравствуй, Коба, — сказал Берия. — Я тебя не побеспокоил?

В хрипловатом дыхании улавливалось раздражение — Берия различал у Него и такие оттенки, — пауза становилась угрожающей, и, чтобы сказать хоть что-то, пришлось бессмысленно — ибо Сталин, разумеется, знал голоса всех ближних — произнести:

— Это я, Лаврентий. Ты хорошо себя чувствуешь, Коба?

— Здравствуйте, товарищ Берия, — наконец откликнулся Сталин, отклоняя товарищеский тон. — Я слушаю.

— Товарищ Сталин, здравствуйте, — повторил Берия, подчеркивая: оплошность понята, поправка принята. — Товарищ Сталин, я хотел бы доложить…

И кратко, выверенными фразами проинформировал.