Коринна, или Италия

Трудно найти на лицах античных статуй отпечаток меланхолии. Голова Аполлона во дворце Джустиниани, голова умирающего Александра{145} — единственные образцы древней скульптуры, в которых обозначилось расположение духа к мечтательности и к страданиям; но и та и другая статуя, по всей вероятности, принадлежат к эпохе порабощения Греции. С той поры уже исчезли и гордость, и душевное спокойствие, которые вызвали к жизни лучшие произведения античной скульптуры и поэзии.

Мысль, не получающая пищи извне, замыкается в себе; она анализирует, изучает, углубляется во внутренний мир человека, но уже не обладает ни той творческой силой, ни той жизненной полнотой, какие даются только счастьем. Даже саркофаги у древних напоминают лишь о войнах и веселье; на барельефах, которыми украшено множество надгробий, хранящихся в музее Ватикана, мы видим одни битвы и игры. Воспоминание о деятельной жизни, по мнению древних, является лучшим знаком уважения, какое следует оказывать праху умерших. Ничто не должно ослаблять и умалять представления об их мощи. Поощрение, как и дух соревнования, лежали в основе как античных искусств, так и античной политики. Все доблести, все таланты могли найти тогда себе применение. Человек заурядных дарований гордился своей способностью восхищаться; те, кто не мог оспаривать у гения его венец, окружали его поклонением.

Религия греков не была, подобно христианству, утешением в несчастье, богатством в бедности, упованием на будущее для умирающих; эта религия искала славы, торжества, она возвеличивала человека. В этом бренном культе сама красота была священной догмой. Если художникам приходилось изображать низменные или дикие страсти, то, чтобы оградить от бесчестья облик человека, они наделяли его звериными чертами, как мы это видим на примере кентавров или фавнов; когда же надлежало придать красоте наиболее возвышенный характер, художники наделяли образы мужчин и женщин — будь то статуя воинственной Минервы или Аполлона Мусагета{146} — очарованием, присущим обоим полам: силой и нежностью, нежностью и силой — счастливым сочетанием двух противоположных качеств, без которого ни одно из них не достигло бы совершенства.

Продолжая рассуждать подобным образом, Коринна задержала на некоторое время Освальда у покоящихся на гробницах изваяний, изображающих спящих людей; здесь скульптура предстает перед нами в наиболее привлекательном виде. Коринна заметила, что всякий раз, когда статуя должна изображать действие, то движение, застывшее в мраморе, вызывает недоумение, а порой и тягостное чувство. Иное дело — фигуры людей, погруженных в сон или же в состояние полной безмятежности; они являют взору образ вечного спокойствия, которое чудесно согласуется с атмосферой, окружающей человека на Юге. Так и кажется, что там искусства мирно созерцают природу, а сам гений, который тревожит душу на Севере, под прекрасным небом Италии стал частью всеобщей гармонии.

Далее Освальд и Коринна прошли в зал, где собраны скульптурные изображения зверей и пресмыкающихся; среди них по какой-то случайности высится статуя Тиберия{147}. В этом не было ничего преднамеренного. Мраморные фигуры словно сами собой выстроились вокруг своего повелителя. В соседнем зале разместились угрюмые и суровые памятники древних египтян. У этого народа, который, опираясь на свои мертвенные, закоснелые учреждения, основанные на рабстве, старался как можно более уподобить жизнь смерти, даже статуи напоминают скорее мумии, чем людей. Египтянам лучше удавалось изображать животных, чем человека; очевидно, область жизни духа оставалась для них недостижимой.

Далее идут портики музея, где на каждом шагу можно увидеть новые шедевры. Вазы, алтари, всякого рода изящные вещицы теснятся вокруг Аполлона, Лаокоона, Муз. Именно здесь можно почувствовать Гомера и Софокла; здесь душе открывается познание античности, которое больше нигде невозможно получить. Бесполезно углубляться в чтение руководств по истории, стремясь постигнуть дух различных народов; то, что мы видим своими глазами, возбуждает больше мыслей, чем то, что мы вычитываем в книгах; сильное волнение, которое овладевает нами при виде вещественных памятников старины, придает изучению прошлого тот живой интерес, с каким мы наблюдаем нравы и обычаи наших современников.

Среди этих великолепных портиков немолчно бьют фонтаны, невольно напоминая о времени, которое столь быстро текло две тысячи лет назад, когда еще были живы создатели всех этих дивных произведений искусства, нашедших себе здесь убежище. Однако самое меланхолическое чувство испытываешь в музее Ватикана при взгляде на собранные там обломки статуй: здесь и торс Геркулеса, и головы, отбитые от туловища, и нога Юпитера, наводящая на мысль о том, что она была частью самой грандиозной и совершенной из всех известных миру античных статуй. Так и кажется, что присутствуешь на поле битвы, где с человеческим гением сражалось время, и эти изувеченные члены говорят о его победах и наших утратах.