Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Слава закурил снова уж в который раз, про особистов вспоминать ему было неприятно.

- Спрашивает: «Марусин?»

- Так точно.

- «Как самочувствие?»

- Нормальное.

- «Я из особого отдела дивизии, младший лейтенант Осипов» - представился важно. – «Есть к вам вопросы».

- Слушаю, - отвечаю покорно.

- «Когда были ранены?»

- Вспомнил, назвал дату. Заодно поинтересовался, какое сегодня число. Оказывается, всего-то я в палатке провалялся три дня.

 -«Почему сразу не ушли в медсанбат?» - допрашивает дальше. Объяснил, как тебе сейчас. Он выслушал, долго молчал, видно, соображая, вру или нет. Может, и поверил, потому что сам был молодым. А я понял, что не зря он кругами ходит, что-то есть на меня новое. Затаился внутренне, жду. «Есть показания» - наконец, сообщает то, зачем пришёл, - «что вы сами запустили свою рану, чтобы всё же попасть в медсанбат после того, как сгоряча отказались уйти сразу». «Чьи показания?» - спрашиваю. Он не ответил, а опять спросил: «Почему вы не воспользовались спиртом, который вам выдал комбат?». Отвечаю как на духу: «Холодно было, дождь лил, окопы заливало, ноги постоянно мокрые, в роте было много больных, вот и поделился с ними. Всё равно спирт у меня увели бы урки, и он не достался бы ни мне, ни больным. Зря это комбат придумал, но не отказываться же было от выпивки?». Сам думаю: «Никак, комбат и наклепал, чтобы себя обезопасить, если окочурюсь здесь бессловесным».

Вячеслав тяжело вздохнул, опять закурил новую папиросу, бросая недокуренную и погасшую. В пламени спички, спрятанной в рефлекторе ладоней, отчётливо обозначились резкие тонкие морщины, заработанные, возможно, тогда, когда судьбу его, жизнь на фронте определяли, как это ни странно, не военные опасности, а полицейские.

Они снова пошли вдоль поезда.

- Больше он ничего не спросил, дал расписаться под моими показаниями, напоил нас, кто хотел, водой напоследок и ушёл, а на меня потом часто заглядывал, засунув голову внутрь палатки, тот, что охранял в перерывах между лапаньями сестрички.

Рассказывая, Марусин не поднимал головы, как будто боялся потерять натоптанный вдоль вагонов след.

- Надо было что-то делать. До слёз расхотелось возвращаться в штрафбат. А дело шло к этому, раз снова зацепились. Потом уж, много позже, узнал я, что таких, с такими обвинениями, органы не прощают, только смерть служила оправданием. Внутренне я это как-то почувствовал и заметался мыслями: «Что делать?».

Они остановились у стены вокзала напротив своего вагона, чтобы не мешать снующим по-прежнему военным пассажирам и чтобы не мешали им.

- И надумал я написать всё честно своему бывшему командиру полка. Хороший дядька он, справедливый, жалел нас, за что, наверное, и по службе плохо продвигался. Сверстники его ретивые за счёт наших душ уже давно в лампасах ходили, а он всё подполковник да подполковник. Не очень-то я, конечно, верил, что он мне поможет - всего-то и разговаривали дважды: когда он мне ордена вручал - да больше ничего придумать не сумел. И письмо моё больше походило на завещание или на исповедь перед неминучей смертью, на оправдание за свою нескладную солдатскую судьбу. Родным или девушке такого не напишешь.

Шумно выдохнул папиросный дым, затушил окурок всё тем же отработанным и уже рефлексивным движением сапога, продолжал:

- Недели через две стал я уже выползать из палатки и посиживать невдалеке от охранника. Далеко отходить он не разрешал, а рядом – сиди, даже закурить давал, когда я не мешал его шашням с сестричкой. Гляжу как-то, идёт к нам адъютант комполка, которому я писал, а у меня и сердце забилось с перебоями, жду, что будет, и уже верю, что спасён. Он-то меня не помнит, подходит, спрашивает: «Где Марусин?». Я встал, отвечаю, как положено: вот, мол, я. А сам не могу сдержать радости, улыбаюсь, слёзы на глаза навёртываются. Ясно же, если не за мной, чего бы он тогда пришёл?

Марусин улыбнулся приятным воспоминаниям.

- В общем, забрал он меня по приказу командира дивизии. Я и рукой двигал больной, доказывая доктору, что здоров. Так двигал, что вторая заболела, и пот прошиб. Видели они, что слаб я ещё, но пожалели, понимая моё состояние и ненадёжное положение, оформили выписку, и стал я снова вольным солдатом. Комполка видел по-прежнему редко, повода он к встречам не давал и на выражения благодарности не напрашивался, думаю, вообще хотел, чтобы меня было не видно и не слышно. Адъютант тогда дорогой говорил мне, что подполковник сам ездил к генералу и к начальнику СМЕРШа, долго у них был и вышел как после приличной накачки, но меня спас. Век его не забуду. А генералом он всё же стал, правда, уже в самом конце войны, дай ему бог дослужиться до маршала.

Вилли непроизвольно вспомнил единственного встреченного им русского генерала, который защитил его от ретивого интенданта в Берлине, спросил:

- Как он выглядел? Высокий, с чёрными волосами и седыми висками, брови широкие, подбородок раздвоенный, глаза серые, крупные морщины?

Марусин отрицательно покачал головой.

- Нет, мой генерал – русый, и брови кустистые.

- Жаль, - искренне пожалел Вилли.