Корни камня

— Выполнение этих условий, — голос Регины звонко отдавался в ушах, — резко ослабит Город и сделает его уязвимым.

— Мы тоже уязвимы, — это Барракуда, от голоса его болью ухало в затылке, — и рискуем не в меньшей, а в большей степени…

— Ваш риск — ваше дело, — глухой голос отца. — А Город был до вас… И, надеюсь, благополучно вас переживет…

Ивар встряхнулся. Нельзя раскисать, на него смотрят люди. Он поднял голову и попытался вникнуть в смысл разговора.

— Список надлежит пересмотреть… — это попыталась бороться Регина.

— Я не торгуюсь… — бросил Барракуда устало. — Мои условия вам известны.

— Я превращу тебя в пыль, — процедил Онов сквозь зубы.

— Вместе с ними, — Барракуда кивнул на мальчиков.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, и ослабевшему Ивару казалось, что он видит натянувшуюся в воздухе, болезненно дрожащую струну.

— Предоставление таких средств… требует времени, — проговорил Командор еще глуше. — Я желаю забрать детей немедленно.

Ивар длинно всхлипнул. Отец их не оставит!..

— Обмен, — проронил Барракуда. — Только натуральный обмен.

— Хорошо, — Ивар видел, как дернулась над стоячим воротничком белая отцова шея. — Через десять… нет, восемь часов вам будет доставлена первая партия… Все, что мы можем дать немедленно, приблизительно половина. Я заберу детей.

— Вторая половина?

— Мое слово.

— Нет. Слишком велики ставки. Через восемь часов заберете одного мальчика, по окончательном расчете — другого…

Ивар ощутил, как слабеют колени.

— Хорошо, — медленно согласился отец. — Я заберу младшего.

Ивар почувствовал пожатие брата. Почти нежное.

— Нет, — ровно сказал Барракуда. — Ивар останется с нами. Первым обменяем Саню.

Темно. Темно; издалека, как сквозь вату, слышатся голоса:

— Ребенок… Маленький… Гуманность… Милосердие…

Это женский голос. Наверное, Регина. И в ответ другой, тянущийся, как горячая резина:

— О ребенке позаботятся… В ваших интересах… ускорить поставки…

— Нет…

— Мое условие… решайте… так — или не получите ни одного…

Ивар смотрел прямо перед собой; черный туман понемногу рассеивался, и там, где он разошелся вовсе, маячило, будто в траурной рамке, лицо отца:

— Согласен…

— Дальнейшие условия оговорим по ходу…

Кажется, отец искал его взгляда, но его уже уводили, и рука Сани выскользнула прочь, и мерно сменяли друг друга одинаково серые пол и потолок…

Отец оставил Ивара. Отец оставил.

…Закат стоял плотной красной стеной, клетка была врыта в землю до половины, и леденели руки, сжимающие прутья — но помощи не было. Мимо, по бесконечной дороге, бесконечно уходил в закат Белый Рыцарь, и можно было до хрипоты кричать ему вслед, и звать, и умолять о помощи — он удалялся неотвратимо, без оглядки, удалялся мучительно медленно, и копыта скачущей лошади едва шевелились, будто увязая в смоле, и через силу, как в замедленном кино, развевался плащ, но фигура всадника все удалялась, уходила вслед за невидимым солнцем, а в спину уходившему дышала ночь, ночь накрывала остающегося, того, кто в отчаянии тряс прутья врытой в землю клетки…

В полночь Ивар вышел, наконец, из тупого оцепенения и накинулся на дверь.

Память его выдавала все самые грязные, слышанные мельком и стыдливо забытые слова; слезы высохли, немилосердно саднили воспаленные веки — но он не чувствовал ни рези в глазах, ни боли в разбитых кулаках и коленях. Он налетал на дверь, бросался на дверь, всем телом бился о дверь, никак не соотнося своих сил с ее прочностью — просто повинуясь невыносимому желанию свободы.

Он знал, что рано или поздно упадет, обессиленный — но будет царапать дверь ногтями и грызть зубами, до последнего, до обморока, до смерти… Но раньше, чем он упал-таки, дверь дрогнула — и распахнулась.

Он отпрянул от неожиданности — окровавленный звереныш с безумным, полубессмысленным взглядом. Того, кто стоял в проеме, он узнал по голосу:

— Хочешь выйти? Иди. Иди, куда желаешь, куда глаза глядят, ступай, пожалуйста, на все четыре стороны…

И Барракуда отступил, и Ивар увидел за его спиной мутный свет, которым был залит коридор.

Потом он бежал куда глаза глядят, и рвался вверх по винтовым лестницам, как во сне, где чадящие факелы, где нет ни верха, ни низа… В третий раз вернувшись на один и тот же безлюдный и полутемный перекресток, он не удержался и рухнул на слабо светящийся пол.

Прямо перед глазами его темнел на фосфоресцирующем покрытии рубец, оставленный чьей-то ребристой подошвой; Ивар вдруг ощутил этот едва заметный рубец как собственную рану — будто не по холодному полу, а по его лицу прошлись недавно тяжелые ботинки.

Когда-то ему снился кошмар — он идет по светлому, теплому коридору, неверный шаг в сторону — и коридор вдруг проваливается под ногами, Ивар падает в шахту вентиляторов, в гущу невиданных старинных механизмов, а те жадно сучат лопастями и шестеренками, и ловят беспомощное тело на острия зубцов… Теперь кошмар повторялся, и Ивар был в толще его: такой привычный, такой устойчивый мир вывернулся наизнанку, и Командор, всемогущий Иваров отец, потерял над этим миром всякую власть.