Корни неба

Потоки грязи, которые изливались на него после возвращения из Кореи и "позорного увольнения" из армии, должны были хлынуть снова... Он попытался состроить циничную гримасу, но все же развернул газету: "Я ждал чего угодно, только не этого, - признался он Шелшеру во время первого допроса. Ни единого разоблачения или ругательства... Наоборот, оказалось, что я стал весьма популярен в Штатах. Все почему-то начали гордиться тем, что среди "благородных авантюристов" есть американец, который пошел партизанить, защищая африканских слонов. Люди, которых я и в глаза не видел, утверждали, что никогда во мне не сомневались. Там была напечатана беседа с моим отцом, который сказал, что он будет горд обнять меня, и другая беседа - с бывшей невестой, она от меня отреклась во время корейской истории; та сказала, что молит Бога, чтобы я скорее вернулся. Ну и шлюшка - реклама для нее все! Конечно, сразу чувствовалась рука Орнандо: он писал для сорока миллионов слушателей и читателей, которых ненавидел, каждый вечер посвящал мне целую минуту в своей телепрограмме, сыпал комплиментами, утверждал, что я - самый благородный американец после Линдберга, перелетевшего через Атлантический океан, и требовал пересмотра моего дела; по его словам, оно было frame up т.е. подтасовано. Как говорится, тут и в самом деле было от чего лопнуть со смеху... Но даю вам слово, мне было ничуть не смешно. Я просто заболел. Выл огорчен или растроган - трудно сказать... но просто заболел. Ведь те же люди, те же самые люди, когда я вернулся из Китая, плевали мне в лицо, чтобы не сказать больше... Орнандо перевернул их как блины на сковородке при помощи прессы и телевидения и теперь они говорили обо мне с дрожью в голосе, - я словно слышал их наяву. Не знаю, поймете ли вы меня, но клянусь, что никогда еще не испытывал такой любви к слонам, как в ту минуту. Я был готов подписать обязательство остаться с ними до конца моих дней и, если понадобится, среди них и ради них же подохнуть. Морель наблюдал за мной с улыбкой: "Твои акции, как видно, поднимаются", - сказал он. "Да, - попытался я пошутить, чтобы не менять традицию. - У нас ведь все так. Взлеты и падения..."

Около полуночи три тысячи экземпляров газеты были отпечатаны. Когда мы выходили из мастерской, старый печатник подошел к Морелю и протянул ему руку.

- Желаю удачи, - сказал он. - Жаль, что я слишком стар и не могу как следует вам помочь... Но я расскажу о вас своим внукам... Я много читал и понимаю, о чем идет речь.

Они перетащили газеты в грузовик. В саду торжествующе стрекотали цикады. Н'Доло скорчился за рулем и, замирая от ужаса, повел грузовик прочь. Вдруг он обернулся к Морелю; лицо юноши блестело от пота, его панический страх внезапно слился с гулким прерывистым зудением насекомых.

- Теперь уже недолго, - сказал Морель. - Минут десять. Спусти шины. Ты ничем не рискуешь. Все в порядке.

- Приехала машина. Меня ни о чем не спросили, но...

- Знаю, знаю. Ступай.

Они вернулись в сад и присоединились к стоявшим перед виллой Перу Квисту и Ингеле. Изнутри доносилась музыка, и в открытом окне, что выходило на террасу, виднелись танцующие пары.

- Это напоминает мне мой первый бал, - серьезно сказал Пер Квист.

Они поднялись по лестнице и все вместе вошли в зал. Там было человек десять, белые смокинги, ведерки со льдом для шампанского, пти-фуры, кресла, обитые шкурами зебры, леопарда, антилопы, - шкуры были повсюду, а в углах комнаты висело несколько великолепных бивней, рога куду, окапи - отборные экземпляры. Испуганно вскрикнула женщина, послышался звон разбитого стекла, а потом наступила тишина, в которой продолжал монотонно звучать вальс "Голубой Дунай"; Маджумба прикладом сбил иглу с пластинки. Тишина стала почти мертвой, только лихорадочно позвякивали бокалы на подносе в руках перепуганного слуги в белых перчатках. Форсайт подошел к нему и ласково обнял за плечи.

- Пойдем, красавчик... Давай-ка займемся телефоном.