Корни небес

Неужели Мори действительно сейчас на небесах? И он действительно стоит на пороге Рая со своей наглой улыбкой?

Это кажется жестокой насмешкой. Я, хоть и верю в милосердного Бога, все же с трудом могу представить этого убийцу в Царствии Небесном, рядом со своими жертвами. Как только он испустил последний вздох, его вынесли наружу. Никаких монументальных гробниц. Ничего, кроме анонимной ямы в Перегное, рядом с изувеченными телами его жертв.

Я догоняю Буна в коридоре, который ведет к храму, солдат хромает, держась за стену.

— Карл! — зову я его.

Он оборачивается.

— Я могу с тобой поговорить?

Он пожимает плечами.

Мы входим в большую пустую комнату. В этот раз я захватил с собой зажженную газовую лампу «Колеман».

— О, знаменитый свет евангелия! — ухмыляется Бун. — Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под модием…[79]

— Ты знаешь Евангелие…

— Я же вам говорил, святой отец. Я был семинаристом.

— Ты говорил столько всего. А еще ты лгун.

— Я лгал… А кстати, отец Дэниэлс, вы не скажете мне, что такое «модий»?

— Это сосуд для измерения зерна. А еще мера объема.

— А-а…

Он садится на пол. Я тоже.

— Я хотел бы поговорить с тобой о том, что ты нам рассказал, — начинаю я.

— Зачем? Разве вы их не слышали? Это всего лишь старческий бред.

— Только один из них смеялся над тобой.

— Но и все остальные, кажется, не слишком заинтересовались.

— А вот я — очень. И хотел бы, например, услышать то, о чем ты еще не рассказал. Потому что было же продолжение, правда? Там было больше, на этой стене.

Бун молчит некоторое время.

Потом поднимает взгляд кверху.

Улыбается:

— И тогда Господь установит мир между своими детьми, между одним народом и другим, и они не будут больше разделены друг от друга. И дух его вознесется от вод и подарит им новую жизнь, и правой рукой разделит облака, и свет Господа сойдет на Землю. Раны исцелятся, бесплодное станет плодоносящим, дерево, которое не давало плодов, пустит ростки. И мир Господа воцарится на Земле на многие века.

— Это было там написано?

— Да.

— И больше ничего?

Бун делает раздраженный жест. Нервное движение рукой.

— Да. Там было написано ваше имя: отец Джон Дэниэлс. А еще ваш номер социального страхования.

— Шутишь?

— Естественно.

— Так там не было ничего больше?

— Пара фраз.

— Ты не хочешь мне их сказать?

Бун качает головой.

Я настаиваю.

В конце концов он сдается и произносит:

— В городе евангелиста Марка, в мертвом лесу, все придет к своему концу и начнется сначала. Будут новые небеса и новая земля. Там будут воздвигнуты ворота мира между Господом и Человеком, крест грешникам, спасение чистым. Не это, но уже следующее поколение увидит чудеса Божьей руки. Смерть и болезни исчезнут навсегда. В тот славный и страшный день живые и мертвые будут идти рядом, люди прошлого — с людьми будущего. И новый Завет вознесется над морем, до краев пространств и времен.

Бун умолкает.

— Теперь все? — спрашиваю я.

— Да. Разве недостаточно?

— Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.

— Не то что вы не понимаете. Если бы вы как следует над этим подумали…

— То что бы я понял?

— Что этот текст невозможен. Он обязательно должен быть подделкой.

— Почему?

— Потому что ни один человек в первом веке не мог бы написать такого. Это невозможный текст. В нормальных условиях я бы решил, что это подделка, шутка, написанная кем-то из моих студентов мне назло. Особенно призыв к евангелисту Марку. Это же явный анахронизм. Я был зол на этот розыгрыш. Но затем я вышел из пещеры и увидел гриб атомного взрыва, распростершийся над Римом. И потом другие взрывы. Я вернулся обратно и… сделал это.

Бун медленно снимает рубашку. На его коже, как татуировка из шрамов, объемно выделяются высеченные красные греческие буквы, как и говорил Дюран. Все тело Буна покрыто этими буквами, фразами, которые он только что цитировал на память.

У меня перехватывает дыхание.

— Хватит! — умоляю я его.

Бун надевает рубашку обратно. Медленно, с большим достоинством.

— Как ты это объяснишь? — спрашиваю я его.