Корни сталинского большевизма

Доминирующее положение заметно разросшейся панферовской группы продемонстрировал первый пленум оргкомитета Союза писателей СССР (конец октября – начало ноября 1932). Выступавшие приветствовали произошедшие перемены, выражали уверенность в достойном будущем советской литературы, как продолжения классического русского наследия. На эту тему высказался М. М. Пришвин:

«Я всегда верил в русскую жизнь, верили в это мои отцы и деды (кстати, у Пришвина староверческое происхождение – авт.)»[839].

Любимец интеллигенции А. Белый с оптимизмом провозгласил, что отныне «литература входит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя»[840]. Поэт С. Клычков (тоже выходец из староверия) говорил о «пулеметном огне» в литературе, под которым он находился долгие годы. (Любопытный эпизод: на его фразу «Слава Богу, всего этого теперь уже нет» последовала реплика из зала: «ЦК надо славу воспевать, а не Богу»[841].) Напряженная атмосфера на пленуме сложилась вокруг Авербаха: многие пытались уколоть его, а между ним и Гронским произошла резкая словесная перепалка[842]. Но самой проигравшей стороной оказался М. Горький, и это осознавали все присутствующие. Как откровенно записал в своем дневнике Пришвин:

«Слава Горького пуста, и только досадно за человека: ведь мог бы человеком быть, а не чучелом»[843].

Стараясь «быть человеком», Горький за день до открытия пленума отбыл в Италию – поправлять пошатнувшееся здоровье.

Весь 1933 год прошел в противоборстве приглашенного на роль главы советской литературы Горького и тех, кто определял реальную политику в оргкомитете; съезд писателей из-за этого постоянно откладывался. Не вызывало сомнений, что Горького с его международным авторитетом просто используют для украшения разнообразных торжественных мероприятий. Например, выступавший на XVII съезде ВКП(б) П. Юдин поставил его в один ряд с Панферовым и Серафимовичем, т. е. с теми, к кому Горький испытывал стойкую антипатию[844]. Пел дифирамбы Горькому и сам Панферов[845], для которого партийный съезд вообще стал подлинным триумфом: каждому делегату, наряду с проектами резолюций и решений, выдавали экземпляр «Брусков»!

Учредительные документы предстоящего съезда писателей готовили и докладывали на политбюро ЦК Юдин и Фадеев[846]. Но Горький не думал сдаваться, найдя оружие, которым надеялся доставить немало неприятностей своим оппонентам. Он инициировал крупную дискуссию о литературном языке. Во время того самого XVII съезда партии Горький сделал жесткий выпад против Панферова: поместил в «Литературной газете» статью, где сказал о его «неблагополучных отношениях с языком». Для Панферова русская литература воспринимается через словарь В. И. Даля, изобилующий простонародными словами и выражениями, а ему следовало бы обратиться к Некрасову, Тургеневу, Лескову, Чехову и др.[847]Задача серьезного литератора – отбирать из богатого языкового материала точные, емкие, звучные слова, а не увлекаться разным хламом. В завершение Горький сделал едкое замечание: можно было бы и не отмечать небрежную технику и ошибки даровитого литератора, но Панферов «выступает в качестве советника и учителя, а учит он производству литературного брака»[848]. На защиту коллеги тут же кинулся А. М. Серафимович: да, у него есть слабые места, но если его править, то он уже не будет Панферовым – «такого его мать с отцом родили, и ничего тут не поделаешь, сидит в нем мужицкая сила, и ее не вырвешь из сознания». По его произведениям учатся сейчас и будут изучать нашу эпоху – заключил Серафимович[849]. Горький ответил, начав так: «Я прочитал вашу статейку», – а затем посоветовал быть осмотрительнее с неуместными утверждениями, что кто-то будет учиться у того, кто плохо знает язык и пишет непродуманно и небрежно. Горький недоумевал: рабочих на производстве за брак порицают, а литераторов – поощряют; к чему же это приведет?![850]

Надо заметить, что огорчать Горького не входило в планы руководства страны; для выступлений ему были предоставлены страницы «Правды». И Горький рассуждал: о свойственной молодым литераторам торопливости на пути к славе, чем объясняется крайняя небрежность их работы; о расхождении между языком и фактическим материалом, между формой и содержанием, между намерением и исполнением.