Коро-коро Сделано в Хиппонии

Честно признаюсь: столько лет в Японии прожил — но чтобы буквально вся трапеза состояла из вкусов, которых дома не встретишь, случалось не часто.

Очередная тетечка в кимоно с интервалами в десять минут подает нам блюдо за блюдом, зажигает миниатюрные персональные горелки, объясняет, что из чего приготовлено, что с чем смешивать, в какой соус макать. За полтора часа было съедено около пятнадцати разных кушаний, не считая десерта, в строго определенном порядке.

О японских вкусах стоит поспорить особо.

Помню, попав в Японию впервые, я долго привыкал к ощущению постоянного недовкусия. Так и тянуло залить несоленый рис соевым соусом или извалять «безвкусный» тофу в горчице. Зато уже через полгода наша еда казалась мне переваренной, пережаренной, пересоленной и слишком жирной.

Наши вкусы для них чересчур сильны и конкретны. Как и наоборот.

А все потому, что едят они немного не затем, зачем это делаем мы.

На протяжении всей трапезы у японца под локтем — неизменная чашка зеленого чая (или хотя бы воды). Знаете для чего? Вовсе не затем, чтобы насладиться вкусом самого чая. Японский гурман ценит не столько сам вкус еды, которую жует прямо сейчас, сколько ее сочетаемость со вкусами до или после. Во рту вкусы смешиваться не должны. А именно зеленый чай (сэн-тя) устраняет изо рта послевкусие блюда и возвращает едоку способность воспринимать нюансы очередного деликатеса.

Из-за такого отношения к еде в японском языке выработалась куча названий для вкусов, которых у нас не бывает. Например, здесь очень любят ассари — «легкий», а также саппа-ри — «чистый», «опрятный» вкус.

Именно саппари говорят о зеленом чае — сэн-тя. Редкий японец выйдет из суси-бара, не сделав хотя бы пару глотков сэн-тя: вставать из-за стола с ощущеньем еды во рту считается физически неприятным (потому же многие японцы, по возможности, чистят зубы после каждой еды).

«Гигиенизированное» гурманство быстро затягивает. Ирочка Гребенщикова, например, так полюбила вкус саппари, что искренне расстраивалась, если ее любимого зеленого мороженого из сэн-тя не продавали в ближайшем киоске.

— Вообще, давно пора составить толковый словарь расхожих понятий, которых нет в русском языке, — кивает Боря на мои разъяснения. — И не только с японского — со всех языков мира…

Ценная мысль. Не знаю, обогатило бы это великий и могучий — но границы наших представлений о самих себе раздвинуло бы неплохо.

* * *

После ужина снова лезем в ротэмбуро. Я притаскиваю из ночного бара поднос с сакэ, пристраиваю его на ближайшем камушке, погружаюсь в горячую воду по горло и любуюсь Идеальным Пейзажем. Ну чем не обложка для очередного альбома: партизаны полной луны и патриоты цветущей вишни, восседая голышом в пруду меж замшелых камней, прихлебывают сакэ и обсуждают грядущие планы…

А планы, похоже, и правда «все громадьёвее». Справа Ёсии-сан рассказывает, что в октябре в Канадзаве состоится масштабный фестиваль города. И он очень постарается сделать так, чтобы «Аквариум» выступил там в полном составе. Слева Джимми и Боря увлеченно обсуждают какие-то тактику и стратегию: то ли аквариумизации всея Японии, то ли наоборот…

А я, подливая им всем по очереди, вспоминаю случайную пьянку трех русских балбесов семь лет назад на севере Хонсю. Историческую посиделку, в результате которой мы со Смоленским позорно уснули — а Каневский дозвонился-таки в Питер до Гребенщикова.

И в который раз констатирую, что наша жизнь может быть чудеснее самой волшебной сказки. Если только позволить себе чего-нибудь по-настоящему в ней захотеть.

* * *

— Очень хотелось бы помедитировать в каком-нибудь дзэн-ском храме, — деликатно просит Боря уже пару дней подряд. — Совсем немного, хотя бы минут сорок… Если что, я и один могу — например, пока все обедают… И еще в синтоистском, если недалеко…

Старый буддист Ёсии-сан намотал все на ус в лучшем виде. По дороге в аэропорт заезжаем на пологую гору — и посещаем то, ради чего стоило не просто ждать двое суток, а вообще посетить эту страну хотя бы однажды.

* * *

На склоне горы Нода, в часе езды от Канадзавы, есть уникальнейшее сооружение, чья история куда древнее истории самого города. Это действующий дзэн-буддийский монастырь при храме Дайдзёдзи (храм Махаяны — буддийского «Большого Колеса»).

Летописи гласят, что монахи-отшельники, основатели дзэнской секты Содо-сю, пришли на эту гору и поселились в ее пещерах более семисот лет назад — в 1262 году. А первую простенькую молельню построили в 1340-м. Нынешние же деревянные постройки, каменные лестницы и огромный колокол, ударить в который с молитвой съезжаются со всей Японии, воздвигнуты в начале XVII века.