Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Полагаю, Людовик XVIII сделал это отнюдь не случайно. Ещё до объявления о смерти Людовика XVII один из ближайших сподвижников графа Прованского, епископ Арраса, по его словам, предлагал до публикации согласовать проект декларации с английским, ав- стрийским и петербургским дворами{959} - как мы видели, принцу и в голову не пришло последовать этому совету. Стремление англичан выстроить власть во Франции по образу и подобию Британии не вызывало у Людовика XVIII симпатий, несмотря на настоятельный совет Екатерины II «ни на чём не настаивать (de п'être difficile sur rien) и следовать указаниям лорда Гренвиля» {960}. Несколько лет спустя он назовёт привезённый Макартни проект «жалким»{961}. К тому же ближайшее окружение как раз в это время убеждало короля, что ему следует ориентироваться не на Англию, давнего врага его страны, а на Испанию, где правили его родственники{962}. Базельский мир, заключённый 22 июля между французской республикой и испанским правительством, покажет величайшую иллюзорность этих настроений, однако на момент подписания декларации Людовик XVIII позволил себя убедить. В итоге в ответ на письмо Гренвиля, в котором содержалось множество советов по составлению манифеста, Людовик отправил в Лондон Веронскую декларацию, приписав: «Король предвосхитил желания Е. Б. В. [Его Британского Величества. - Д. Б.] относительно декларации, о которой говорил милорд Гренвиль»{963}. Едва ли это письмо смогло утешить английское правительство.

С той же самой позицией столкнулся и добравшийся наконец до Вероны лорд Макартни. Он был чрезвычайно доволен и тем приёмом, который ему оказал Людовик XVIII, и тем вниманием, которое ему уделяют: он имел с королём несколько бесед наедине, одна из которых длилась около трёх часов{964}. О мыслях французского короля по поводу декларации посол сообщал в Лондон следующее:

Он заявил, что рад был обнаружить, что его мнения столь соответствуют чувствам моего двора, что он предвосхитил наши идеи в отношении его прокламации [...] Документ был обрисован им самим как только он уверился в смерти своего племянника [...] Он говорил об этом манифесте с такой привязанностью, что практически заставил меня заподозрить, что это он - настоящий отец этого творения [...] и это заставляет делать любые замечания по нему весьма деликатно и сдержанно, и более того, поскольку он кажется абсолютно убеждён, что он [манифест. - Д. Б.] был составлен полностью в духе записки, переданной Вашей Светлостью герцогу д’Аркуру 22 июня с. г. Я счёл своим долгом указать ему на некоторые его части, которые кажется выражены менее приемлемым образом, нежели могло бы быть, и я взял на себя смелость показать ему набросок манифеста, который я привёз с собой из Англии, во многом отличающийся от его. Он прочитал его очень внимательно и затем сказал, что он очень сожалеет, что я не прибыл тремя неделями ранее, поскольку тогда он смог бы согласовать со мной некоторые изменения в его собственном документе{965}.

Таким образом, для Макартни было совершенно очевидно, что английский проект и Веронская декларация - совершенно разные тексты, а вот заверения Людовика XVIII посол, судя по всему, принял за чистую монету. Но сама мысль о том, что декларация принята в полном согласии с идеями англичан, приближённым короля, видимо, так понравилась, что епископ Арраса потом повторил её и в Турине, добавив на сей раз, что англичане её видели и одобрили {966}.

Окружение Людовика XVIII высказывало и иные резоны: король не дождался Макартни, поскольку понятия не имел, с чем тот к нему едет. Да и в принципе нужно было спешить, чтобы использовать благоприятный момент: во Франции уже начали раздаваться голоса, что если регент долго не обращается к народу, то он отказался от своей страны. К тому же готовилась высадка на французском побережье: наиболее благоприятный момент, чтобы объединить французов вокруг армии, которая собиралась выступить от имени короля{967}. Тезисы не самые убедительные, но французы сочли их достаточными, справедливо полагая, что угодить англичанам можно было бы разве что, делая всё по их указке. «Нет сомнений, что люди такого сорта хотели бы, чтобы действовали только через них, - писал один из эмигрантов, - и испытывают величайшее недоверие ко всем, кто им противоречит» {968}.