Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

В программу были включены несколько песен на польском и иврите, но самый сильный отклик в душе слушателей, в большинстве своем ассимилированных, нашли песни на идише. Корчак был так растроган исполнением уличных певцов, которых «судьба забросила в это гетто» со всех концов Европы, что плакал, слушая их, и не стыдился своих слез.

Профессиональная певица Романа Лилиенштейн вместе со своим аккомпаниатором выбрала для исполнения легкие музыкальные произведения, рассчитанные на детей. Она оказалась одной из немногих, кто пережил войну и написал об этом концерте: «Хотя в доме были чистота и порядок, я и по сей день не могу забыть атмосферу нищеты, царившую в коридорах и в зале. Дети, надевшие, как и все остальные, свои лучшие костюмы и платья, не могли скрыть возбуждения в ожидании концерта. За ними приглядывала Стефа Вильчинская. Все внимательно слушали доктора Корчака, который предварил концерт короткой речью, не забыв вставить в нее несколько шутливых фраз. Мы знали, что дети так же голодны, как и мы, как все в этом зале, и все же я никогда не забуду эти сотни горящих глаз, устремленных на артистов. Невозможно объяснить, что в то время значил для жителей гетто такой концерт».

Однако завершился вечер диссонансной нотой. Когда затихли аплодисменты и зрители были готовы разойтись, Корчак неожиданно объявил, что хотел бы прочитать несколько коротких стихотворений, недавно им сочиненных. Он вытащил из кармана несколько карточек и начал читать.

В резких сатирических строках не упоминались имена, но осмеивались владелец черных усиков, толстого чрева, горбун и, наконец, элегантный щеголь, которые распоряжались судьбой миллионов людей. Аудитория тревожно зашумела, когда стало ясно, что Корчак намекает на Гитлера, Геринга, Геббельса и «вешателя» Ганса Франка, ответственного за воцарение «нового порядка» в Польше. Когда люди поспешно двинулись к дверям, Корчак открыто назвал нацистов убийцами и отбросами общества.

Он продолжал читать нескольким людям, оставшимся в зале из уважения к доктору. Зильберберг задержался дольше всех, чтобы спросить Корчака, почему тот решился на такой рискованный поступок. Неужели он не понимал, что ожидало их всех, если бы немцы услышали его стихи?

В ответ Корчак улыбнулся и сказал: «Те, кто ушли, поступили глупо. Чего бояться? Конечно же евреи могут не скрывать своих мыслей друг от друга. Здесь не было соглядатаев, не было никого, кто мог бы меня предать — мы здесь все свои».

Корчак таким образом утверждал свое право оставаться независимым на своей территории. Зильберберг понял, что тревожное поведение его нового друга после тюремного заключения было всего лишь временной слабостью. Теперь он видел перед собой истинного Корчака — ассимилированного еврея, наделенного умом и талантом, человека, безоглядно верящего в свой народ. И все же Корчак, сочетающий в себе польскую дерзость и еврейскую иронию, оставался для него загадкой.

Глава 30 ВСЕ РАВНЫ

Корчак мог сатирически описывать немцев, но угрожающий детям голод вызывал у него совсем другие чувства. Каждый день он выходил из дома с мешком за плечами. Он был так же безразмерен, как мешок старика, который требовал у него деньги после кукольного представления в далеком детстве: «Маловато, паныч, маловато! Надо бы еще!» У Корчака не оставалось выбора, и он выпрашивал так же беззастенчиво, как тот старик. И был столь же ненасытен. «Мало, — говорил он, сколько бы ему ни предлагали. — Мало!» Людям не нравились его настойчивые просьбы. Кто-то назвал их «моральным шантажом». Даже его друзья из бюро социальной помощи юденрата и из CENTOS считали, что с Корчаком становится трудно иметь дело. «Нас ставили в тупик его требования, мы никак не могли их удовлетворить, — писал Авраам Берман. — Откровенно говоря, куда легче было сотрудничать с его помощницей Стефой Вильчинской. Мы испытывали облегчение, когда она приходила вместо Корчака».

Некогда грозная Стефа теперь казалась воплощенным голосом разума. Несмотря на переживания последнего года, она, по мнению друзей, мало изменилась внешне, в то время как Корчак съежился, усох, стал все больше походить на сморщенную изюмину. Он и раньше был морщинист, а после тюрьмы вокруг его глаз и рта залегли глубокие борозды, кожа и зубы приобрели желтоватый оттенок — держаться на ногах ему помогали сигареты, кофе и — когда мог достать, что было нечасто, — водка.