Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Все эти роли возьмет на себя его дневник — а также роль судьи. Он не станет исторической хроникой жизни в Варшавском гетто, как дневники Иммануила Рингельблюма, Хаима Каштана и Адама Чернякова, а скорее описанием путешествия в себя, которое он прервал два года назад. Он ощущал себя ответственным не перед историей еврейства, а перед своей собственной историей, историей польского еврея. В эти ночи, наполненные одиночеством, когда все его личные страхи переплетались с реальными страхами и яростью окружающего мира, он писал о кошмаре отцовского безумия, о преследующих его самого ужасах, о том, как сожалеет, что в свое время бросил работу врача в детской больнице, — «отвратительным дезертирством» назвал он этот шаг. Лишь изредка его перо останавливается на какой-либо сцене из жизни гетто, чтобы на мгновение высветить ярким лучом этот кошмарный мир и снова вернуться в поток сознания своего прошлого. В одной из записей он с горькой иронией замечает: «Ах да, совсем забыл упомянуть, что идет война».

Некоторые страницы дневника — как и целые годы его жизни — присвоили себе дети, сироты. Они выпрыгивают то там, то здесь, они кашляют, они и сами пишут дневники, им нужны цветы, деревья. И Корчак пишет, пока не погаснет карбидная лампа, или не кончатся чернила, или не иссякнут силы. А на утро Генрик, стажер и сын старого портного, перепечатывает написанные страницы, как это в ту еще войну делал Валенты.

Вот одна из ранних записей:

Сейчас половина седьмого.

Кто-то кричит в спальне:

«Ребята, пора купаться, вставайте!»

Я откладываю перо. Вставать или нет? Давно же я не принимал ванну. Вчера нашел на себе вошь и, не моргнув глазом, убил — ловко раздавил на ногте.

Если будет время, напишу ей панегирик. Ибо мы относимся к этим чудным насекомым несправедливо, не должным образом.

Один русский крестьянин как-то заметил, разозлившись: «Вошь — не то, что человек, она не высосет у тебя всю кровь до последней капли».

Какое-то время Корчак сидел на кровати, наслаждаясь «незабываемым видом спальни, когда дети просыпаются». Ему нравилось наблюдать «сонные взгляды, замедленные движения или — вдруг — стремительный прыжок с постели». Вот один ребенок трет глаза, другой рукавом ночной рубашки убирает наспанную слюну с уголка рта, третий поглаживает ухо. Этот потягивается, тот, зажав в руке какой-нибудь предмет одежды, застыл, глядя перед собой. Старый Доктор с одного взгляда может предсказать, какой день — легкий или тяжелый — будет у каждого.

Прежде чем «улей начинал гудеть», Корчак, как опытный полководец, определял свою стратегию на день: куда нанести визит, кому написать письма, что и где раздобыть. А иногда возвращался в мыслях к прожитому дню, с его победами и поражениями.

Возьмем для примера 23 мая 1942 года.

День начался с суеты — дети выстроились в очередь к весам, их предстояло взвесить. Корчак отметил в своих записях, что, хотя все и теряли в весе, критических значений еще не достигли. Далее следовал завтрак — результат немалых усилий. На этой неделе на столе были колбаса, ветчина и булочки, добытые с помощью «гнусного» письма высокому начальству. На всех детей, конечно, мало, но хоть что-то. Нечаянно привалило двести килограммов картош-ки — «настоящая дипломатическая победа», — но ему не следовало почивать на лаврах и расслабляться. Детям невдомек, как добывается каждый кусок, который они кладут в рот, пока он сидит и мучительно размышляет: «Правильно ли я поступил?»

После завтрака состоялось собрание, на котором обсуждали, кто из учителей может взять отпуск и как найти соответствующие замены. Было бы удобно сохранить расписание прошлого года, но с тех пор произошло немало событий, многие учителя ушли, появились новые. «Что там говорить, все изменилось».

Поскольку наступила суббота, все дети собрались для чтения своей газеты. Корчак знал, что газета уже не играла прежней роли в жизни детей, хотя новички и относились к ней с неизменным интересом. Никого особенно не занимала информация, кто за неделю отличился в хорошую, а кто — в плохую сторону. (Сейчас было легче не замечать некоторых проблем, например участившихся случаев воровства и непослушания.) Старшие воспитанники понимали, что газета не даст ответ на единственный интересующий их вопрос: какова их судьба? Они хотели услышать то, что Корчак не мог им сказать. Он не хотел их тревожить — или признаться, что и сам не может с определенностью предсказать их будущее.