Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Перед тем как лечь, Корчак любил обходить дортуары, записывая, в каких позах спят воспитанники, что нужно было для книги о детях и ночи, которую он собирался написать. Иногда к нему присоединялась Стефа, но жизнь была уже не той, что до войны, когда они оба посвящали сиротам по шестнадцати часов в сутки. Стефа, правда, оставалась все той же невозмутимой, за все отвечающей матерью на посту, но вот у него расписание было насыщено до предела: сотрудничество с Мариной Фальской в Прушкуве и чтение лекций в двух педагогических институтах помимо ведения профессиональных записей и работы над художественными произведениями.

В приюте было сто шесть кроватей: пятьдесят для мальчиков, пятьдесят шесть для девочек. Детей принимали в семь лет, и они оставались там до окончания средней школы, бесплатной и обязательной по седьмой класс. Сироты учились в разных казенных школах для еврейских детей (известных под названием «субботние школы» из-за соблюдения дня субботнего). Преподавание велось на польском языке, и, исключая изучение еврейской религии, программы были практически такими же, как в польских школах.

Пусть Польша теперь обрела независимость, но нуждающихся еврейских детей в ней не стало меньше. Хотя по конституции евреи получили равноправие и их права защищал договор о национальных меньшинствах, на них, как и на всех поляках, тяжело сказывалась послевоенная экономическая разруха. Не улучшало ситуацию и то, что правительство, стремясь создать польский средний класс, проводило протекционистскую политику в отношении польских предприятии и торговцев. По сути лишенные возможности получить место на гражданской службе, на почте и железных дорогах, десятки тысяч обнищавших еврейских рабочих конкурировали на рынке рабочей силы с обнищавшими поляками, мигрировавшими в большие города из деревень, — ситуация, которая не содействовала улучшению польско-еврейских отношений.

Стелла Элиасберг не могла сдержать слез, когда вместе с другими членами приемной комиссии Дома сирот обследовала условия жизни обездоленных еврейских семей, подававших просьбу о приеме в приют. Она так и не свыклась с сырыми подвалами, где трое бледных болезненных детей лежали вповалку на одном грязнейшем соломенном тюфяке, одетые в жалкие лохмотья — и это в самую студеную пору суровой зимы. Она всегда чувствовала себя виноватой, потому что все дети равно нуждались в помощи, чтобы выжить, а они могли выбрать только одного из семьи.

Даже когда ребенок был рекомендован комиссией, он или она должны были пройти проверку у психологов, которым, по инструкции Корчака, полагалось отсеивать умственно отсталых или психически неуравновешенных. Подобно садовнику, который внимательно следит, чтобы сорняки не задушили его цветы, Корчак не хотел рисковать, приняв ребенка, который мог принести вред коллективу. Если тут на него влияли личные страхи перед психическими заболеваниями, он тщательно их маскировал, ссылаясь на нераскрытые тайны наследственности, над которыми тогда бились ученые, занимавшиеся евгеникой. Все сводилось к давно знакомой позиции «природа против воспитания». Был ли человек заранее обречен из-за ущербных генов? Или же благоприятная обстановка спасала от того, что было генетически предопределено? Был ребенок нервным, потому что унаследовал эту черту от родителей, или же от того, как они его воспитывали? Почему у здоровых родителей ребенок рождался слабоумным? И наоборот, почему талантливые дети рождались у заурядных родителей? И — это был вопрос, который задавала в Швеции Эллен Кей, — почему общество не требует, чтобы родители получали разрешение произвести на свет ребенка, как получают разрешение на открытие палатки для продажи безалкогольных напитков?

«Необходимо положить конец бездумному рождению детей, — писал Корчак. — Нужно думать о них до того, как они родятся. Пора начать творить их».

Психологи, приглашенные Обществом защиты сирот, попадали в нелегкое положение, если им приходилось решать судьбу ребенка с очень легкой умственной отсталостью. Хелена Меренгольц вспоминает, как она и ее коллеги иногда так близко принимали к сердцу тяжкое положение ребенка, что фальсифицировали свои заключения: «Я полагала, что хорошее питание и лучшие условия жизни помогут этому мальчику или этой девочке догнать в развитии своих сверстников». Иногда хитрость сходила с рук, но, если у Корчака возникали подозрения, как случалось часто, он настаивал, чтобы ребенка осмотрела Мария Гржегоржевская, в чьем Институте для особых детей он дважды в неделю читал лекции. Довольно часто она, в свою очередь, сообщала ему, что ребенок совершенно нормальный. И между ними дежурной шуткой стал его ответ: «Получить степень идиота в вашем институте невозможно».