Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Зильберберг дал утвердительные ответы на оба вопроса, но попросил дать ему время, чтобы обдумать тему беседы. Корчак настаивал на немедленном решении, и Зильберберг предложил рассказать детям о Переце, который, до того как стал известным писателем, работал учителем и даже участвовал в организации сиротских приютов. Корчак одобрил выбор. «Перец — как раз то, что нужно именно сейчас. Ведь он варшавянин».

Приют «жужжал как улей», когда через неделю там появился Зильберберг. Дети как раз закончили обед и собрались в большом зале, бывшем когда-то школьной аудиторией. Стефа и учителя помогли воспитанникам занять места. Корчак сел с детьми.

«Человек, о котором я хочу вам рассказать, всегда юный Перец, жил неподалеку отсюда, Я начал Зильберберг. — Вначале он писал свои произведения по-польски. Он много времени тратил на обучение еврейских детей из бедных семей и хотел найти способ помочь всем евреям, страдавшим от нищеты и погромов. Он открыл для себя радостное, теплое и светлое учение хасидов, которое давало его народу чувство гордости, которое по субботам превращало каждого мужчину в царя в своем доме. И тогда Перец стал писать на идише, чтобы евреи могли читать его книги».

Зильберберг говорил со своими слушателями по-польски, но, прочитав стихотворение Переца «Братья» (которое выбито на его могильном камне), он повторил его на идише — именно на этом языке его и написал автор. Зильберберг заметил, как Корчак кивает, узнавая слова, ведь это стихотворение стало популярной песней, и идея его была близка доктору.

Белый и черный, желтый и красный,
Перемешайте, люди, все краски.
Братья и сестры, сестры и братья,

Люди, раскройте друг другу объятья.
Все мы — созданья Единого Бога,
Всем нам указана Богом дорога.
Всем нам дарован общий отец —
Вот что понять мы должны, наконец.

Вслед за этим стихотворением Зильберберг прочел монолог из знаменитой пьесы Переца «Золотая цепь». Монолог этот тоже стал песней, и дети начали бить в ладоши, притоптывать и петь вместе с Зильбербергом:

И вот

Мы идем,
Мы поем и танцуем…
Мы — евреи.
Наши души полны огня!
Для нас разверзается небо!
Распахиваются небесные врата!
Мы возносимся к Славе,

Сидящей на троне!
Мы не молим,
Не просим о милости.
Мы — великий и гордый народ,
Семена Авраама,
Исаака и Иакова!
Ждать мы боле не можем!

Песнь песней поем мы,
Поем и танцуем.
Мы идем!

Закончив петь эту песню, дети стихийно вернулись к «Братьям». Они пели эти слова снова и снова, взявшись за руки, как братья и сестры, и раскачиваясь. Это продолжалось до тех пор, пока Стефа не напомнила им, что гостю пора идти. В заключение встречи Корчак предложил сделать песнь «Братья» гимном приюта, и дети с восторгом запели свой новый гимн, покидая зал.

Когда наконец наступила тишина, Корчак и Зильберберг смогли услышать шаги немецких патрулей, марширующих вдоль стены по Хлодной улице, — совсем рядом.

Посетители приюта считали его оазисом в самом центре ада. Ежедневная размеренная жизнь приюта поглощала все время Корчака, восстанавливала его душевный покой. Ежедневно в две смены — утром и днем — тайно проводились занятия, причем одним из основных предметов был выбран иврит, чтобы подготовить детей к возможной новой жизни в Палестине после окончания войны. Как и в прежние дни на Крохмальной улице действовал парламент — важный центр приютской жизни, объединяющий ребят. Каждое субботнее утро Корчак, как и прежде, читал вслух свою колонку для приютской газеты, но те опасности, о которых доктор столь остроумно предупреждал детей в прошлом — скажем, риск засунуть палец в гладильную машину, — казались пустяковыми по сравнению с реальными опасностями жизни в гетто. «Машина ничего не понимает, она равнодушна, — писал он в те довоенные времена. — Вы сунете в нее палец, и она его отрежет. Сунете голову — она отрежет и голову. Жизнь — как машина. Она не предупреждает о риске, а сразу наказывает».

Теперь такую машину олицетворяли немцы — дети это знали, особенно новички, чьи родители были убиты у них на глазах или умерли от голода и болезней. Любой воспитанник, посещавший родных по субботам или просто вышедший на свежий воздух, неизбежно становился свидетелем жестоких сцен на улицах гетто. Никакие написанные Корчаком слова не могли уберечь их от этого, да и его самого. Он вынужден был признать, что не в силах развеять владевшее детьми постоянное чувство страха и неуверенности. Он мог лишь обеспечить их едой и жилищем и дать хоть какую-то надежду на будущее.