Король долины

— И тебе это нравится, а, шлюха ты черная? — говорил он заплетающимся языком.

Тут у, нее глаза вспыхивали.

— Да все, что ты удумать сможешь, я приму и отвечу тебе вдвойне.

Он улыбался.

— Эх, была бы ты белая, забрал бы я тебя с собой в Нью-Мексико!

— Ну, уж нет, придется тебе ездить в Новый Орлеан за такой любовью, как тебе нравится, — пренебрежительно смеялась она. — Да ни одна порядочная женщина, белая или черная, не захочет поехать с тобой в эту твою пустыню.

— Моя долина — это рай. Когда придет время, — заявлял он с чувством, — я уж найду такую, что поедет. Вот увидишь…

На следующий день он отправился вверх по реке в Шривпорт. Он стоял, опираясь на деревянные поручни «Дикси Куин», сонный, довольный, вымотанный, а длинная бурая река медленно выгибалась и распрямлялась у него перед глазами. В Шривпорте его встретил Риттенхауз с коляской, запряженной свежими лошадьми. Он похлопал Риттенхауза по костлявому плечу и ухмыльнулся.

— Хорошо провел время, Гэвин? — спросил шериф.

— Отлично, отлично, Эд. Как там дела в долине?

— Все мирно и спокойно, как всегда. Мне не особенно нравятся всякие там буйства…

— Так тебе не нравятся буйства, а? — Он подтолкнул Риттенхауза локтем. — Слушай, Эд, ну ты же и тип! — Он повернулся к лошадям. — Слышите, ему не нравятся всякие буйства! — И взглянул на шерифа. — Да ты просто стареешь, вот в чем дело. Я тоже старею, но это не мешает мне радоваться всему, что я могу выжать из этой жизни. Уж не собираешься ли ты в скором времени уйти на покой, а, Эд?

Риттенхауз улыбнулся. Они забрались в коляску, и он послал лошадей вперед, мягко щелкнув языком.

— Я не уйду на покой, Гэвин, раньше тебя.

— Это ты мне твердо обещаешь?

— А мне деваться некуда будет. Мне ведь сорок четыре. Кто еще согласится держать человека в сорок четыре года на такой работе, какую я могу делать?

Гэвин стал серьезен.

— Эд, ты будешь шерифом Дьябло с жалованьем не меньше, чем сегодня, до самой своей смерти. Я тебе в этом клянусь. И более того, могу тебе сказать, это написано на бумаге, которая лежит в банке, в моем сейфе. Но мне не хочется, чтобы ты по-прежнему ходил в сапогах. Мне хочется, чтобы мы, два старика, сидели в уюте возле огня у меня в доме, толковали про старые времена, может, в один прекрасный день заснули вот так у огня, не взяв на себя труд проснуться — вот как мне хотелось, чтобы мы с тобой ушли из этой жизни… — Он протянул руку, забрал у Риттенхауза кнут и стегнул лошадей. Они пошли легким галопом.

— И еще я хочу, чтоб ты подумал, кто займет твое место в Дьябло. Пора уже, чтобы какой-нибудь человек помоложе взял на себя ответственность и заботы. Вся честь и слава будет твоя, ты ее заслужил потом, как я — свою, но неприятности могут лечь на плечи кому-нибудь другому. Я бы отдал тебе моего сына Клейтона, но он еще слишком мал. Так что назови такого человека сам, Эд.

Риттенхауз серьезно кивнул.

— Думал я уже об этом, — признался он. — Нет нужды привозить человека со стороны. Один из моих ребят вполне справится…

— Один из моих ребят? — переспросил Гэвин, поправив его. — И ты знаешь, кто?

— Молодой Кайли.

— Кайли?.. — Гэвин задумался, вспоминая помощника шерифа, который устроил побег конокрадов, пойманных таосским шерифом Брейди. — Да, верно. Пусть будет Кайли. Он ведь достаточно толковый?

— Достаточно толковый и достаточно шустрый с оружием.

— А может, он слишком толковый?.. Он не слишком толковый, а, Эд?

Риттенхауз усмехнулся.

— Он не хитрее тебя, Гэвин. А это все, что требуется.

Гэвин улыбнулся ему в ответ. Мелькая спицами, вертелись колеса, огромная, просторная земля летела по сторонам, головы лошадей ритмично поднимались и опускались перед ним. Это была красивая земля — его Запад. Как ни приятно было время, проведенное в Новом Орлеане, но он был рад вернуться домой. Долина была его кровью и его жизнью. Этой весной ему исполнилось сорок пять лет, а Клейтону, его наследнику, было только одиннадцать. Гэвин вез ему в качестве подарка из Нового Орлеана, мексиканское серебряное седло… Они ехали в приятном молчании, и Гэвин с удовольствием представлял, как будет радоваться мальчик, когда он вытащит седло из коляски и отдаст ему. Такие минуты надолго остаются в памяти, и мысли об этом согревали его. Для Лестера он не вез ничего — кроме своего безразличия.