Король дзюдо

Рыболов он был замечательный. Сядет на свою лодчонку, пустит впереди нее кружки с пескарями и сплавляется себе вниз по течению вдоль лопушков у бережка. По пять щук за утро брал! Иногда и на судачка фартило. Или заякорится напротив дома на быстряке и давай плотву таскать — только успевай наживлять распаренную пшеницу. Талант-самородок, гений.

— Чего ж ты нас на помощь не позвал? — удивлялся Славка, глядя на ремонтные работы.

— А у вас что, два сезона каникул? — скептически сказал Валька. — Достаточно, что я один гроблюсь, — и он с удовлетворением оглядел дело рук своих.

Галерея уже была почти готова, кое-где он ее застеклил, превратил в большую веранду.

— Клёво! — похвалил его работу Славка.

— Как дзюдо? — с завистью спросил Валька.

— Мы тебя еще научим, когда освободишься, — пообещал я ему. — Наверстаешь.

— Осенью, осенью, — пробормотал Валька, намекая на известный анекдот: «летом, летом». В этом анекдоте человек в пиджачишке, подбитом ветром, встречается жестокой зимой с приятелем в шубе. Приятель пристает к нему с расспросами про житье-бытье, а тот поспешно отвечает: «Летом, летом».

— Без понта, — заявил я, что на мальчишеском жаргоне означало: не обманываю.

Может быть, это словечко к нам из Древней Греции докатилось. Греки называли Черное море, кажется, Понтом: обманчивым, переменчивым, коварным. Недаром оно и сейчас называется Черным, а не Голубым, каким на первый взгляд кажется.

До обеда мы помогали Вальке, потом Славка затрусил домой. Биологические часы, которые находятся у него наверняка в желудке, подали ему обеденный сигнал точного времени. Насчет еды Славка придерживался железного распорядка. Даже в малолетстве во время землетрясения в Ташкенте (они с отцом ездили туда на экскурсию), когда их завалило в шашлычной, он не пропустил обед и смолотил шесть шашлыков. Сам его отец любил об этом рассказывать, восхищаясь самообладанием сына.

Валька объявил перерыв, разогрел деду обед, сервировал ему стол на свежем воздухе — нам есть не хотелось, — и мы пошли искупнуться, смыть трудовой пот и остудить мои мозоли. К Вальке мозоли не приставали — ладони у него были тверже камня.

К моему взволнованному рассказу Валька отнесся на удивление спокойно:

— Тебе больше всех нужно?

— Надо же Витьку спасать… — растерялся я.

— Кто тебе сказал? Он сам, как ты говоришь, не хочет.

— Потом благодарить будет, — вконец смешался я.

— Откуда ты знаешь? Идеалист ты, Леня, — определил меня Валька. — Всех стрижешь под свою гребенку. Мне бы твои заботы… Лучше не связывайся. Видать, этот Федотыч — еще тот Федот! «Все образуется», — говорил граф Лев Толстой.

Но мою затею отыскать и разгромить мастерскую Валька одобрил.

— Представляю себе их вытянутые рожи, — засмеялся он. — Не забудь меня пригласить на премьеру. Я такие хохмы люблю. Бегать жаловаться им не придется.

Я сразу воспрянул духом. С таким союзником, как Валька, море по колено!

— Не теряй времени. Действуй, сын мой, — по-отечески напутствовал он меня. — Черные стрелки уже проходят циферблат.

— В темном подвале жулики сидят, — в тон ему откликнулся я, обернувшись уже издали.

Он вдруг остервенело замахал рубашкой и оглушительно засвистел. С ним случаются такие взрывы энтузиазма.

Помнится, весной у соседа была свадьба, и Валька встречал ее, приплясывая у ворот, и пронзительно дудел на детской дудочке, потешая всех. А на деле сам потешался.

…По пути домой я встретил местного гения со странной фамилией Котодавченко. Ему было лет под пятьдесят, но он всячески молодился: носил гриву волос, в которых зияло пятнышко разраставшейся лысины, цеплял на пиджак значок «Ну, погоди!» и щеголял в вытертых джинсах. День и ночь он сочинял афоризмы и отсылал их в «Крокодил», иные из них, к его удивлению, печатали. Он жил рядом с Валькой и любил приставать ко всем мало-мальски знакомым с просьбой оценить его шедевры по пятибалльной системе.

И сейчас он меня не упустил:

— Послушай-ка новенькое. — Достал из кармана свернутую трубкой школьную тетрадь без обложки, развернул и зачитал: — «Когда трамваи ищут новых путей, они сходят с рельсов». Как?

— На три с плюсом, — не оценил я.

Он обрадовался:

— Это Эмиль Кроткий сочинил. Я на вас, дураках, проверяю. Послушай мой: «Кибернетик — это инженер нечеловеческих душ».

— Четверка, — попытался я его задобрить, чтобы увернуться из расставленных сетей.

— Погоди, — резко схватил он меня за руку, и я чуть было не применил приемчик. — «Живи хоть в подвале, лишь бы чердак работал!» А? Голова — понял?

— Пятерка! — завопил я, не найдя лучшего способа отвязаться.

— «Ив темноте подземелья засияет солнце», — выстрелил он мне вдогонку еще одним афоризмом.

«Пророческий афоризм, — подумал я. — Все у меня выйдет удачно. На пятерку с плюсом, по системе Котодавченко».

И все же пришлось во второй раз съездить на толкучку, чтобы снова предстать пред светлые очи Федотыча.

Я превзошел сам себя, продав двадцать пластинок. Такой рекорд необходимо было поощрить, и Сашка, видимо по приказу свыше, пригласил меня ночью на чаепитие в кладбищенскую сторожку.