Король гор. Человек со сломанным ухом

— Дитя м... сударь, — сказал он Ланжевену, — здесь не хватает еще одного человека. Когда-то мы оба были неправы, но время все расставило по своим местам. Надеюсь, это не создаст непреодолимые барьеры между нами. Осмелюсь попросить, чтобы меня представили вашей матери.

Господин Ланжевен и его жена от изумления вытаращили глаза.

— Послушайте, сударь, — с трудом выдавил из себя муж, — похоже, парижская жизнь лишила вас памяти. Моя бедная мать больше не с нами. Вот уже три года, как мы ее потеряли!

Бедный Фугас залился слезами.

— Простите, — сказал он, — я не знал!

— Ничего не понимаю! Вы были знакомы с моей матерью?

— Неблагодарный!

— Вот, странный какой! Но мы ведь писали вашим родителям!..

— Каким родителям?

— Вашим отцу и матери!

— Что вы несете! Моя мать умерла, когда вашей еще на свете не было!

— Ваша мать умерла?

— Да, черт побери, в восемьдесят девятом году!

— Как же так! Разве не ваша мать отправила вас сюда?

— Чудовище! Меня привело сюда мое отцовское сердце!

— Отцовское сердце?.. Но разве вы не сын Жамена, который натворил глупости в столице и которого отправили в лесной пансион в Нанси?

На этот раз полковник громовым голосом, которому позавидовал бы сам Юпитер, заявил:

— Я Фугас!

— И что с того?

— Если голос природы молчит, тогда обратись с вопросом к душе твоей матери!

— Черт побери, сударь! — воскликнул советник. — Мы можем долго говорить загадками. Сядьте на стул и объясните, в чем состоит дело... Мария, уведи детей.

Фугас не заставил просить себя дважды. Он рассказал всю историю своей жизни, не упуская ни одной детали и вместе с тем стараясь щадить сыновьи уши господина Ланжевена. Советник терпеливо слушал его с видом человека, которому все это совершенно не интересно.

— Сударь, — сказал он наконец, — поначалу я принял вас за сумасшедшего, но теперь припоминаю, что в газетах что-то писали по поводу вашей истории. Очевидно, что произошла ошибка. Мне не сорок шесть лет, а тридцать четыре. Мою мать звали не Клементина Пишон, а Мария Керваль. Родилась она не в Нанси, а в Ванне, и в 1813 году ей было семь лет. А теперь честь имею кланяться.

— Так ты не мой сын! — гневно воскликнул Фугас. — Ну что ж, тем хуже для тебя! Тебе не нужен отец по фамилии Фугас? Вот и прекрасно! Я и без тебя найду сына по фамилии Ланжевен. Мне это раз плюнуть! Одного я уже знаю. Он, конечно, не советник префектуры и не ходит в церковь в пышном наряде, зато у него простое и чистое сердце и зовут его Пьер, как и меня! Однако прошу прощения! Если вы выставляете человека за дверь, так по крайней мере верните то, что ему принадлежит.

— Да пожалуйста! Можете собрать конфеты, которые мои дети разбросали по полу.

— Речь не о конфетах! Где мой миллион, сударь?

— Какой миллион?

— Миллион, принадлежащий вашему брату!.. Нет! Не брату, а сыну Клементины, моему дорогому единственному ребенку, единственному отпрыску моего рода, Пьеру Ланжевену по прозвищу Пьеро, мельнику в Вергавиле!

— Готов поклясться, сударь, что у меня нет миллиона. Ни вашего, ни чьего бы то ни было еще.

— Ты еще смеешь отрицать, подлец! Я сам отослал тебе его по почте!

— Может быть, вы и отослали, но только я ничего не получал!

— Ах, так! Ну, держись!

С этими словами Фугас схватил Ланжевена за горло. Возможно, в тот день Франция могла бы лишиться советника префектуры, но тут, к счастью, в комнату вошла служанка, и в руке у нее был конверт. Фугас сразу узнал свой почерк и берлинскую марку. Он разорвал конверт и продемонстрировал банковский чек.

— Вот тот миллион, — сказал Фугас, — который мог бы быть вашим, если бы вы захотели стать моим сыном. Но теперь уже поздно что-либо исправлять. Я слышу зов природы. Он требует, чтобы я ехал в Вергавиль. Слуга покорный!