Что касается узлового пункта моей книги — дуэли между отцом и сыном, — то я вынужден признать, что о ней нигде не сообщается. Тем не менее, когда я взял тему дуэли, как необходимую для романа о Дюма, ссора между отцом и сыном стала неизбежной.
Подобно завещанию Адольфа де Лёвена, принадлежащему к числу красноречивейших документов, существует и другой, столь же красноречивый факт: однажды Дюма-сын поддался искушению и вошёл с ножом в комнату, где спал его отец. Впоследствии он объяснял это мимолётное умопомрачение своей крайней усталостью.
Разве не правдоподобно предположить, что в этом сомнамбулическом поступке проявилось истинное чувство?
Мы знаем, что между Дюма-отцом и Дюма-сыном существовала не только глубокая привязанность; в их душах жили и скрытые чувства иной природы, ибо они годами виделись друг с другом лишь на похоронах друзей.
И разве может автор, желающий нарисовать правдивый портрет Дюма, ограничиться тем, чтобы этот эмоциональный конфликт между отцом и сыном выразился лишь в мелком происшествии с ножом, столь незначительном, что в любой биографии Дюма оно заслуживало бы всего одной-двух фраз?
Множество свидетельств подтверждает, что Дюма напряжённо «переживал» свои романы и пьесы: когда он писал, Дюма кричал, стонал, плакал, смеялся. В эти минуты он был не просто Дюма: он был и Анжем Питу, штурмующим Бастилию, и королевой-матерью, крадущейся по коридорам Лувра, и Железной Маской, и Калиостро, и будущим графом де Монте-Кристо, который дал похоронить себя заживо, чтобы вырваться из замка Иф.
Разве героем вашей книги может стать истинный Дюма, если вы сами, когда пишете о нём, не чувствуете желания кричать, стенать, плакать, смеяться?
То, что это соперничество между отцом и сыном рассеялось не в поединке, а по-другому, только случайность, одна из тех случайностей жизни, которые мешают множеству потенциальных героев найти возможность показать свою истинную цену.
Поэтому я придал первостепенное значение той критике, которой Дюма подверг картину Жерома «Дуэль после маскарада». Я её не выдумал; Дюма критиковал картину не перед зрителями в Салоне, а в опубликованной статье; отрывок из неё читатель найдёт в томе на букву
«В общем, перед этой картиной я чувствую себя зрителем не трагедии, а скорее финальной сцены пантомимы, — писал Дюма. — О, разумеется, мастерски поставленной пантомимы. Пьеро талантливо играет свою роль; никто лучше его не смог бы симулировать смерть. Я с восторгом аплодирую, но не трепещу от страха. Ибо я понимаю, что этот Пьеро ранен деревянной саблей, что кровавое пятно на его белом домино нанесено им самим губкой, пропитанной красной краской. Я ни на миг не сомневаюсь, что Пьеро быстро прибежит в свою уборную переодеться и отправится домой спать, когда опустится занавес». Разве в этих словах не слышится сарказм человека, страдающего от того, что его подозревают в подстроенных дуэлях? Подобно тому, как завещание Адольфа де Лёвена раскрыло мне глаза на лживость клеветнических наветов, предметом которых были книги Дюма, так и эта критическая статья открыла мне глаза на якобы подтасованные дуэли Дюма.
Будущее даст ответ, являются ли мои вымыслы заурядной ложью или они представляют собой один из видов той особой лжи, что бывает правдивее самой правды. Ибо такие виды лжи существуют. Например, страус, прячущий голову в песок, — это ложь: ни один страус этого не делает. Тем не менее сей несуществующий страус — единственный, о ком мы говорим, и для нас он реальнее того страуса, который продолжает снабжать человека своими бесполезными и вышедшими из моды перьями.
Если моему Дюма суждено в глазах людей стать в будущем истинным Дюма, затмив или даже стерев из памяти реального Дюма, подобно тому как Сирано де Бержерак Эдмона Ростана затмил подлинного Сирано или д’Артаньян самого Дюма затмил подлинного д’Артаньяна, то это явится доказательством, что иногда ложь способна быть правдивее правды.
ОБ АВТОРЕ
ГИ ЭНДОР (1900—1970) — американский писатель и киносценарист. Вниманию читателей предлагается перевод французской версии романа «The King of Paris» («Король Парижа»).
ХРОНОЛОГИЯ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА АЛЕКСАНДРА ДЮМА
1802 год
24
Мать писателя Мари-Луиза-Элизабет Лабуре (1769 — 1838) — дочь Клода Лабуре (1743 — 1809) и Марии-Жозефы Прево (1739—1806), владельцев гостиницы и трактира в городе Виллер-Котре.