Король шутов

– Обер, – сказал он, несколько успокоеный, – я тебе запретил отходить от повозки и являться сюда. Твое нетерпение и ревность могут все погубить; ты ведь мне не то обещал!

Вместо ответа, монах приподнял капюшон, и король шутов замер от ужаса.

Неужели вместо одного ревнивца явилось двое? Этот еще страшнее первого.

Монах, оставив метра Гонена в полном изумлении, направился к двери бокового кабинета, где скрывалась Мариета, и вошел туда так, что сенешал, занятый рассматриванием Адовой пасти, ничего не заметил.

Только приход Этьена Мюсто, явившегося уведомить своего кузена, что все приготовления для представления кончены, вывел короля шутов из столбняка, в который привело его появление монаха.

Не менее изумлена была и Мариета появлением незнакомца.

Он вошел с угрожающим видом. Но затем последовало быстрое объяснение, которое не успокоило монаха, но обратило гнев его в другую сторону.

Мариета не могла ответить на все его вопросы. Она не знала ни имени, ни общественного положения той, которая сыграла роль ее покровительницы, а монаху, может быть, только и нужно было знать это имя. Мариета даже не могла объяснить ему тайну подвижной картины, ибо слова ненависти и мести, вырвавшиеся у монаха, заставили madame Кони подумать, что покровительница ее могла, в свою очередь, прибегнуть к защите таинственной двери, чтобы скрыться от страшной опасности.

Тем временем, король шутов и кузен его Этьен пошли к своим людям, стоявшим позади Адовой пасти, а слуга Гумберт доложил сенешалу, что герцог, узнав, что ему готовится такой приятный сюрприз, сейчас пожалует в банкетную залу в сопровождении всех служащих в замке.

– Как всех? – спросил в изумлении сенешал.

– Точно так, мессир, кроме раненых, которые не могут пошевелить ни рукой, ни ногой. О, герцог так добр, он хочет, чтобы все повеселились.

– Так значит и слуги, и стрелки, и жандармы? – переспросил сенешал.

– Все, без различия. Герцог даже распорядился, чтобы стрелки сложили оружие в караульной комнате, чтобы бряцанье не мешало сценическому представлению.

– О, как добр принц! Какой он добрый! Можно ли думать, чтобы какой-нибудь вассал или вассалка осмелились отказывать ему в праве, столь законном… столь естественном? Нет, это просто непонятно. Если я когда-нибудь женюсь, я первый буду требовать этой чести для моей жены. Для этакого-то доброго принца! Неправда ли, Гумберт? Ведь и ты тоже?..

Слуга притворился, что не понял, и пробормотал сквозь зубы:

– Наш сенешал сделан из того же дерева, что и волынки.

XIV. Представление

«Благодаря сатане, сегодня я увижу исполнение моей надежды».

В одной из комнат первого этажа этого разукрашенного гербами, убранного арабесками и окруженного балкончиками замка, в комнате, роскошь которой соответствовала внешним украшениям, отдыхал на восточном диване молодой человек в задумчивой позе, облокотившись на подушку. Он с грустью смотрел на удивительной красоты молодую женщину, спавшую в креслах, в нескольких шагах от него. Эта женщина подвергалась смертной опасности страшной мести, между тем как счастливый любовник, для которого она жертвовала веем, в эту минуту испытывал по отношению к ней лишь то, что ощущает каждый мужчина, хотя бы даже Дон-Жуан, в присутствии истинно-прекрасного создания, тело которого – целая поэма для чувственности.

Мысли мечтателя витали теперь среди развалин дома Кони, черноватая масса которого едва виднелась на далекой вершине, а старая башня выделялись на светло-голубом небе, словно сероватое облачко.

Красоте молодого человека особую привлекательность придавала тихая и мягкая печаль, которая сказывалась на его обыкновенно улыбающемся лице. Всегда скептик в любви, в настоящую минуту он находился под обаянием мечты, вызванной воспоминанием об исчезнувшей действительности.

Борода и волосы у него были не причесаны. Обыкновенно столь заботливый относительно своей особы, не терпевший ни малейшего беспорядка в своей одежде и вообще внешности, теперь он не обратил внимания на свой туалет.

Его высокий лоб, большие сине-серые глаза, с необыкновенно кротким выражением, почти не встречающимся у гордых сынов запада, производили неотразимое впечатление на женщин, которым он изменял совершенно спокойно, убежденный, что любовь – не что иное, как азартная игра, в которой выигрыш приходится на долю самого смелого и самого непостоянного. У него перебывало много любовниц, но он никогда еще не любил.

В его гибком стане, в его безупречном телосложении было много грации, силы и пылкости. Но в данную минуту грация была вялой, сила утомилась, только пылкость терзала его, в его мечтаниях, при мучительной мысли, что его дорогая Мариета теперь в объятиях сурового солдата, которому он уступал ее только затем, чтобы с большим удобством отнять.

В первый раз в жизни Людовик Орлеанский ревновал, значит, он любил или был близок к этому.