Король шутов

– Это выдумка, кузен, сплетни ваших приятелей-мясников и кожевников… этими россказнями тешатся простофили у цирюльников.

– А ваши смелые любовные похождения тоже сказки? Или приписываемые вам победы возмущают вашу скромность?

– Нисколько, кузен Жанно, как называет вас король шутов. Ваш кузен Людовик встретил в жизни весьма немногих дам, отказавших ему в любви; но он ни мало этим не тщеславится, памятуя поговорку из старинного фаблио:

«Vous l'etes, serez ou futes, de fait ou de volonte».

– Кузен Людовик, вы очень жестоки к слабому полу и, прибавлю, несправедливо жестоки. Согласен, что добродетель по улицам не бегает, но все-таки есть множество примеров…

– Гм… гм… то же самое рассказывает и метр Гонен у себя на эстраде. Только он прибавляет… извините, кузен, что это мнение нищих духом, которых тоже весьма много.

– Метр Гонен ничто иное как фигляр. Для вас, в данном случае, он только потому может служить авторитетом, что вы взяли себе за правило судить о женщинах только по оригиналам тех портретов, которые, в хронологическом порядке стоят в галерее вашего Брегенского отеля. Для большей точности нужно прибавить, что все эти портреты в костюмах земного рая. Когда вы нам покажете эту галерею, кузен?

– А когда луна закроет солнце.

– Зачем же такая таинственность?

– А затем, что я боюсь некоторых заинтересованных глаз.

– Но мои, надеюсь, не в числе таких?

– Прекрасный кузен, неужели вы всегда будете стоять за исключения?

– Подлец! – проворчал Бургундский, раздавив от ярости ручку своей шпаги.

– Пусть подают пряности, и нектар! – закричал Беррийский, чтобы положить конец этой сцене.

Тогда все, пажи и слуги, заторопились подавать гостям сладкие пирожки с анисом и флаконы наполненные розоватым вином, которое получалось из провинции Шампань, присоединенной к французскому королевству через брак Филиппа Красивого с Жанной Наварской. Это вино сверкало и пенилось в стаканах и развязывало языки даже самым угрюмым людям.

Даже на герцога Бургундского подействовали несколько стаканов, выпитые по приглашению дядей короля.

Увенчанный цветами, как афинянин времен Анакреона или римлянин эпохи упадка, герцог Орлеанский вдруг встал с места, осушил свою золотую чашу и весело воскликнул:

– Этот пир восхитителен! Но ему недостает того, что составляет душу пира: трувера.

– Пир этот – вполне пир, – возразил сеньор де Буабурдон. – В нем участвует глава труверов.

– Льстец!

– Льстит, значит, и общественное мнение, которое на сто голосов прославило ваш поэтический талант. Ах, если бы только я смел, ваше высочество…

– Что бы вы сделали?

– Я бы позволил себе беспокоить вас просьбой, к которой, конечно, присоединились бы все здесь находящиеся сеньоры.

– Какая просьба?

– Я бы умолял ваше высочество продекламировать нам одну из ваших рифмованных пьес, которые вы сочиняете и читаете с таким совершенством.

– Хорошо, добрый принц, я готов исполнить роль трувера, но прежде, – слушай, паж, пойди и принеси из соседней комнаты шкатулку, которую я, предвидя возможность такой просьбы, нарочно велел принести сюда.

Жакоб поспешил исполнить приказание, и Орлеанский вынул из шкатулки листы бумаги, исписанный его почерком. Он выбрал один листок и показал Карлу де Савуази, который в полголоса просил его не читать этого.

– Ба! – ответил тем же тоном Орлеанский, – у него слишком дубовая голова, чтобы догадаться. Ваше высочество, – сказал он громко, – я вам прочту балладу об одной очень высокопоставленной даме, о имени которой умолчу, но чтобы эта баллада была оценена по достоинству, к ней нужен аккомпанемент. Савуази, позовите Гонена.

Король шутов немедленно появился. Орлеанский спросил у него, знает ли он его балладу, начинающуюся такими словами:

«Молва стоустая идет»…

– Отлично знаю, – ответил Гонен, – и не только знаю, но даже положил ее на музыку, как и все произведения вашего высочества.

– В самом деле?

– Я готов сейчас доказать вам…

– Я тебе сейчас представлю случай к тому. Потом с улыбкой тихо сказал Гонену:

– Не забудь также серьезного дела, о котором ты мне говорил.

– Какое дело, ваша светлость?

– А насчет хорошенькой актерки, что ты должен мне представить.

– Когда и где прикажете?

– Завтра, около полудня, у меня в замке де Боте. Ты знаешь где он?

– Нет, не знаю, – смело ответил Гонен.

– Между Венсенским лесом и Ножаном: ну, теперь за музыку.

Пока король шутов возвращался к себе на эстраду, у него в уме пронеслись философские размышления.

– Все в этом мире одна комедия. Только что мне пришлось играть мою роль с монахом, теперь приходится с сыном короля. Только одна театральная шутка не фальшива; призываю в том свидетелями Аристофана и Плавта! Фарс достойный презрения – это история.

Отогнав от себя лирическую мечтательность, Гонен приказал музыкантам приготовиться сыграть знаменитую балладу. Последние настроили инструменты и, по знаку своего главы, заиграли морсо. Орлеанский на лету подхватил тон и начал с первой строфы: