Король в Желтом

– Конечно, теперь ты выглядишь гораздо лучше и, сменив перышки, станешь прекрасной птичкой.

Польщенная, она поднялась и закружилась у его ног – терлась о них с ласковым мурчанием, на которое Северн любезно и совершенно серьезно отвечал.

– Что привело тебя сюда? – поинтересовался он. – На улицу Четырех Ветров, на пятый этаж, к двери, за которой тебя ждали? Что удержало от бегства, когда я, отвернувшись от холста, посмотрел в твои желтые глаза? Возможно, ты, так же как и я, обитательница Латинского квартала. Почему у тебя на шее розовая подвязка с цветочным узором?

Кошка запрыгнула ему на колени: сидела и мурлыкала, а Северн гладил ее редкую шерстку.

– Прошу прощения, – продолжил он тихо и ласково, в такт ее мурчанию, – если кажусь бестактным, но я все думаю об этой розовой подвязке, столь изящно украшенной и застегнутой серебряной пряжкой. Действительно серебряной: на краешке видно клеймо монетного двора, как предписано законом Французской Республики. Почему эта подвязка сплетена из нитей розового шелка и так изысканно вышита? И что делает подвязка с серебряной пряжкой на твоей худой шее? Надеюсь, я не покажусь нескромным, предположив, что у вас одна хозяйка – возможно, дама в летах, живущая воспоминаниями о блестящей юности, безмерно к тебе привязанная и украсившая тебя частью своего прелестного одеяния. Об этом говорит размер подвязки. Она подходит тебе, хотя твоя шея такая худая. А еще я заметил – я многое замечаю, – что ее можно расширить. Доказательством служат эти обшитые серебром петельки – числом пять. Теперь я вижу, что последняя из них распушилась, будто из-за язычка пряжки. Это же подтверждает изящная округлость петли.

Довольная кошка свернулась клубком. На улице было очень тихо.

Он продолжил шепотом:

– Почему твоя хозяйка украсила тебя вещицей, которая ей постоянно необходима? Ладно, может, не постоянно, но в основном. Как решилась она обвить твое горло лентой из шелка с серебром? Это был минутный каприз, когда ты, еще не утратив своей прежней округлости, шла, напевая, в спальню, чтобы пожелать ей доброго утра? Конечно! Она садилась среди подушек, кудри рассыпались по плечам, едва ты запрыгивала на кровать, мурлыча: «Добрый день, моя госпожа!» Догадаться нетрудно. – Он зевнул, опустив голову на спинку кресла.

Кошка все еще мурчала у него на коленях, выпуская и втягивая коготки.

– Рассказать тебе о ней, киса? Она прекрасна – твоя хозяйка, – сонно прошептал он. – Ее волосы тяжелы как полированное золото. Я бы мог нарисовать ее – не на холсте, ибо для этого потребуются оттенки и цвета, чудесней переливов радуги. Я сумею нарисовать ее, только закрыв глаза, лишь в мечтах смогу отыскать нужные краски. Для ее глаз я возьму лазурь небес, не потревоженных тучами, – небес страны грез. Для губ – розы из дворцов сновидений, а для чела – снега с гор, вздымающихся фантастическими пиками до самых лун, что висят гораздо выше нашей, – хрустальных лун, сияющих в тех краях. Она… она прекрасна – твоя хозяйка.

Слова замерли у него на устах, а веки опустились.

Кошка тоже уснула, положив голову на отощавший бок и расслабив лапы.

II

– Какая удача, – сказал Северн, садясь и потягиваясь, – что мы пропустили время обеда, ибо на ужин я предложу лишь то, что можно купить за один серебряный франк.

Кошка на его коленях встала, выгнула спину, зевнула и посмотрела на него.

– Чем мы себя побалуем? Жареным цыпленком с салатом? Нет? Может, ты предпочитаешь говядину? Конечно. Мне же по вкусу хлеб и яйцо. Перейдем к винам. Лучше молоко? Хорошо. А я выпью воды из колодца. – Северн указал на ведро в раковине.

Надев шляпу, он вышел из комнаты. Кошка провожала его до порога, а после того как дверь закрылась, села, обнюхивая щели и поводя ухом при каждом скрипе безумно старого здания.

Хлопнула дверь внизу. Кошка насторожилась в сомнениях и встревоженно подняла уши, затем резко встала, дернув хвостом, и принялась бесшумно бродить по студии. Чихнув у банки со скипидаром, она бросилась к столу, запрыгнула на него и, внимательно изучив валик красного модельного воска, вернулась к двери. Усевшись, она устремила взгляд к щели над порогом и замяукала, тихо и жалобно.

Вернувшись, Северн, казалось, был мрачнее тучи, но кошка демонстративно весело стала кружиться у его ног. Она терлась своим тощим тельцем о брюки художника, вскидывала голову к его ладони и мурлыкала, пока не сорвала голос.

Северн положил на стол кусок мяса, завернутый в коричневую бумагу, а затем перочинным ножом разрезал его на куски. Отыскал бутылку молока, купленную во время ангины, и налил его в блюдечко, стоявшее у камина.

Кошка припала к нему, одновременно мурча и лакая.

Северн сварил яйцо и съел его с кусочком хлеба, глядя, как она расправляется с нарезанным мясом. Закончив ужинать, художник налил себе воды из ведра в раковине и, утолив жажду, взял кошку к себе на колени. Она тотчас свернулась в клубок и начала умываться. Он снова заговорил, гладя ее всякий раз, когда хотел подчеркнуть свои слова: