Королева

Однако в пятницу 20 ноября, в сорок пятую годовщину свадьбы Елизаветы II и Филиппа, судьба распорядилась по-своему. Королева собиралась на предполуденную аудиенцию (72), когда из Виндзора позвонил Эндрю с сообщением, что замок горит. В ряде покоев меняли проводку, от лампы загорелась штора в домовой часовне, а оттуда огонь стремительно перекинулся из Честерской башни в Брансуикскую. Сильно пострадали девять парадных покоев – в том числе зал Святого Георгия, Парадная столовая, Алая гостиная, Зеленая гостиная, Большой приемный зал и Восьмиугольная столовая, – досталось и сотне с лишним других помещений. К счастью, из-за ведущихся реставрационных работ многие произведения искусства из наиболее пострадавших залов были убраны и избежали огня. Оставшиеся картины, мебель и другие ценности принялись спасать десятки добровольцев, к которым присоединился и принц Эндрю, а также дворцовые кавалеристы и виндзорский настоятель.

В три часа дня прибыла королева. “Такой убитой я ее видел впервые” (73), – утверждает один из старших советников. Виндзор был для нее настоящим домом, и пожар воспринимался как безжалостная кара за прегрешения родни. В дождевике, зюйдвестке и резиновых сапогах, засунув руки в карманы, Елизавета II стояла посреди двора, потерянно глядя на бушующее пламя, пожирающее крышу парадных покоев. Этот кадр передавал ее крайнее одиночество гораздо выразительнее, чем любой портрет кисти Аннигони.

Простояв под серой моросью около часа, она отправилась на частную половину помогать служащим выносить ценные вещи, на случай если огонь распространится дальше. Когда пожарным удалось укротить пламя, королева вместе с принцем Эндрю принялись оценивать ущерб.

Филипп, уехавший на конференцию в Аргентину, долго утешал Елизавету II по телефону. Королева-мать пригласила дочь на выходные к себе в Ройял-Лодж, чтобы без помех отвести душу в разговоре. “Только благодаря тебе я не сошла с ума в этот жуткий день” (74), – писала матери королева неделю спустя.

Министр культуры Питер Брук заявил, что расходы по восстановлению замка в размере от двадцати до сорока миллионов фунтов возьмет на себя правительство, что совершенно оправданно, поскольку королевские резиденции не подлежат коммерческому страхованию. Кроме того, содержание и ремонт Виндзорского замка – включая и тот, что предшествовал пожару, – всегда финансировались правительством. Однако неожиданно для королевы и Джона Мейджора “Daily Mail” развернула массовую кампанию протеста, подогреваемую накопившейся неприязнью к младшему августейшему поколению. Ввиду экономического спада газета требовала, чтобы Елизавета II восстанавливала замок на свои средства и, кроме того, начала платить налоги.

Придворные чиновники в срочном порядке, нарушив весь свой график, добились от королевы одобрения налогового плана. Начиная с 1993 года Елизавете II и принцу Чарльзу предстояло добровольно выплачивать налоги с личных доходов от герцогства Ланкастерского и герцогства Корнуолльского соответственно. Кроме того, королева обязалась возмещать правительству из личных средств девятьсот тысяч фунтов в год, перечисляемых по цивильному листу Эндрю, Анне, Эдварду и Маргарет на официальные нужды. Чтобы добыть финансы на восстановление Виндзорского замка, Елизавета II согласилась за входную плату открыть для посетителей парадные покои Букингемского дворца.

Инициатива исходила от Майкла Пита при активной поддержке Дэвида Эрли, и обсуждение длилось не один месяц. Сперва королева, по словам одного из придворных, опасалась, что “монархия слишком резко лишится своей завесы загадочности. Приглашение во дворец прежде считалось особой привилегией, побывать внутри доводилось не каждому. Не обесценят ли эту привилегию экскурсии?” (75) С другой стороны, “она понимала, что тем самым монархия станет ближе к народу, а кроме того, люди увидят шедевры королевской сокровищницы, которая в конечном счете представляет собой народное достояние, – рассказывает другой старший советник. – Необходимость сознавали все, однако ее величество не знала, как организовать посещения, чтобы не мешать дворцовым службам и охране” (76). Принц Уэльский поддерживал инициативу, а вот королева-мать, не жалующая любые перемены, категорически выступала против, как и в 1977 году (77), когда Елизавета II открыла для посещений Сандрингем.

В конце концов было принято компромиссное решение – пускать публику во дворец во время отъезда ее величества в Балморал. Королева-мать смирилась с нововведениями, хотя и убеждала Вудро Уайатта, что дочь “пошла на поводу у Мейджора” (78) в вопросе о налогах, поскольку Маргарет Тэтчер “такого бы никогда не предложила и не допустила”. На самом деле Мейджор поначалу тоже не поддерживал эту идею и возмущался поднятой в прессе шумихой вокруг финансирования ремонта Виндзора, называя ее “не свойственной британскому духу подлостью и жалким интриганством” (79).

Тем не менее открытие дворца для широких масс “числится среди ключевых перемен, которыми ознаменовалось царствование королевы” (80), – утверждает один из старших советников. Кроме того, оно оказалось золотым дном, обеспечив три четверти из тридцати семи миллионов фунтов, ушедших на восстановление замка (остальную долю покрыли за счет экономии на всех остальных резиденциях), а также дальнейшие расходы на содержание.

Через четыре дня после пожара Елизавета II прибыла в лондонскую ратушу на торжественный обед, устроенный лорд-мэром в честь ее сорокалетия на престоле. Королеву мучила простуда (81) с температурой под тридцать восемь, в горле першило от дыма, которого она наглоталась на пожаре. В темно-зеленом платье и шляпке в тон с завернутыми полями она выглядела осунувшейся, голос ее звучал хрипло и слабо. Речь сочинял Роберт Феллоуз, однако в ней отчетливо чувствовались переживания королевы. “Вряд ли мне будет приятно вспоминать 1992 год, – произнесла она. – Это поистине Annus Horribilis, как выразились сочувствующие” (82).

Она мягко упрекнула “некоторых современных обозревателей”, подчеркнув, что историческая перспектива учит “умеренности и состраданию – даже мудрости, – которой порой очень не хватает тем, кто горазд на сиюминутные суждения о событиях великих и малых”. Королева признала необходимость критики, отмечая, что “ни один институт <…> не в силах избежать пристального внимания со стороны своих сторонников и помощников, не говоря уже о противниках” – мелкий, но явный камешек в огород республиканцев. “Критика достигнет цели, даже если будет чуточку мягче, добрее и сочувственнее, – добавила Елизавета II. – Кроме того, критика может и должна служить стимулом к переменам”.

Сановники аплодировали стоя. Даже “Daily Mail” положительно охарактеризовала эту “вдумчивую и многогранную речь” (83) как свидетельство готовности королевы к необходимым реформам в жизни монархии. Annus Horribilis вошло в число крылатых выражений эпохи Елизаветы II, хотя его автор, бывший помощник личного секретаря сэр Эдвард Форд, признавал, что более точным латинским эквивалентом был бы annus horrendus – “ужасный год”, тогда как horribilis означает “пугающий” (84). Однако во многих отношениях слово horribilis подходило куда лучше.

Произнося речь в ратуше, королева готовилась к новой порции печальных новостей – на этот раз о Чарльзе и Диане. Во время поездки в Корею Диану “терзали отчаяние, тошнота и слезы” (85). На мероприятиях она ходила как сомнамбула, со скучающим или измученным видом, Чарльзу тоже было сильно не по себе. Таблоиды, цепляясь к видимым признакам напряжения, называли принца и его жену “нытиками” (86).

Вскоре после возвращения в Англию Диана перешла все границы, в последнюю минуту сообщив Чарльзу, что ее с детьми не будет на ежегодной охоте в Сандрингеме. Чарльзу “не оставалось ничего другого, кроме как расстаться” (87). Через день после произнесенной матерью речи об annus horribilis он встретился с Дианой в Кенсингтонском дворце и объявил о своем решении.

В среду 9 декабря Джон Мейджор выступил перед палатой общин с заявлением, что наследник престола расходится с женой. “Развода не предполагается, конституционные роли останутся прежними, – поспешил добавить он. – Очередность престолонаследия не меняется <…> принцессу Уэльскую вполне можно будет короновать, когда придет время” (88). Доводы Мейджора звучали малоубедительно, поскольку возможная коронация пылающих ненавистью, но по-прежнему состоящих в браке супругов ничего хорошего для монархии не предвещала. “Оглядываясь назад, мы понимаем, что так говорить не следовало, – утверждает секретарь кабинета Робин Батлер. – Но тогда это была попытка смягчить удар, показать, что Диану не бросают на произвол судьбы” (89).

Проблеском света в этой черной полосе стала следующая суббота. В этот холодный и мрачный день принцесса Анна обвенчалась с коммандером Тимоти Лоренсом в балморалской церкви Крейти. Анна настаивала на церковном браке, однако развод не позволял ей повторно венчаться в англиканской церкви, поэтому на помощь пришла более мягкая шотландская. Приготовления велись в такой спешке (90), что королеве-матери пришлось на целый день бросить в Ройял-Лодже своих гостей, приглашенных на выходные.

Сорокадвухлетняя невеста и тридцатисемилетний жених обменялись клятвами на камерной получасовой церемонии в присутствии тридцати свидетелей, среди которых были двое детей, трое братьев и тетя Анны, а также родители и бабушка. Лоренс красовался в морской форме, Анна – в белом костюме с юбкой до колена. Вместо фаты прическу украшал букетик белых цветов. Единственной “подружкой” невесты была ее одиннадцатилетняя дочь Зара. Поскольку Балморал стоял заколоченный на зиму, короткий прием после церемонии венчания устроили в Крейгован-Лодже. Скромностью эта свадьба не шла ни в какое сравнение с пышными торжествами первого бракосочетания Анны двумя десятилетиями раньше.

В своем рождественском обращении королева снова затронула “черную полосу” – прежде всего чтобы поблагодарить за “молитвы, понимание и сочувствие” (91), послужившие ей и семье “поддержкой и утешением”. Не склонная долго жаловаться на судьбу, королева постаралась сделать свои невзгоды фоном, на котором лучше видны старания тех, кто вопреки обстоятельствам трудится на благо других. Так, она отметила полковника авиации Леонарда Чешира, бывшего пилота ВВС, ставшего защитником инвалидов. Героизмом и “презрением к опасности” во время Второй мировой он завоевал Крест Виктории, а в 1981 году королева наградила его орденом “За заслуги”.

В 1992 году она виделась с Чеширом на встрече кавалеров ордена – незадолго до его гибели от “продолжительной смертельной болезни”. Эта встреча “отодвинула на задний план мои собственные горести, – сказала королева. – Он ни словом не обмолвился о недомогании, говорил лишь о своих надеждах и планах помощи ближним”. Он “воплотил в жизнь христианские заповеди” и своим “ярким примером” “поселил в нас веру в возможность помощи другим”. Вдохновленная Чеширом, Елизавета II снова поклялась “и впредь верно служить народу”. Как всегда стойкая, она готовилась оставить “ужасный год” в прошлом и “с надеждой смотрела в 1993-й” (92).