Королева

Но это не могло продолжаться дольше, чем дыхание было замкнуто в моей груди. Сами собой открылись глаза. Голова кружилась.

Море вздымалось ровными могучими волнами, но смертельный шум был за спиной. Я не верил себе. Как могло это произойти.

После мне говорили следившие за нами с парохода, что волна перекинула нас на хребте не между бурунами, а через самые буруны. Конечно, они называли это счастливой случайностью, но случайность дважды не повторяется, а у меня, со вчерашнего дня, это была не первая случайность.

Я торжествовал, но это было преждевременно. Любая из этих волн могла опрокинуть нас на пространстве тех четырёх-пяти миль, что отделяли лодку от парохода.

Гребцы работали с исступлённой силой. С страстным надрывом подхватывали они крик-молитву, которую бросал им старик. Лодка то вздымалась на хребет волны, то скользила вниз, зарываясь носом в волнах, которые промочили нас насквозь. Но скоро и эта опасность миновала. Пароход был совсем близко.

Оставалась одна, последняя. С парохода нельзя было опустить деревянного трапа, его сразу разбило бы волнами. По штурмтрапу также было рискованно подняться вверх. Во время размаха парохода меня могло ударить о борт прежде, чем я взобрался бы на палубу.

И вот, на деревянный трап, прикреплённый горизонтально к пароходу, лёг матрос и протянул мне руку.

Стоя на борту лодки, я должен был ухватиться за эту руку как раз тогда, когда лодка поднималась, а борт парохода опускался вниз.

Но лодка не могла подойти вплотную к пароходу, иначе её разбило бы волной. Надо было сделать прыжок с неё к протянутой руке.

Сальтомортале — смертельный прыжок!

Я колебался одну минуту.

Я видел пару глаз, с безмолвным ужасом устремлённых на меня, и рванулся к протянутой с трапа руке.

Я схватил её, но рука была потная. Я схватил её не за кисть, а за пальцы.

Лодка сразу отпрянула в сторону, и я повис высоко над водой.

Потные пальцы — короткие нити жизни ускользали у меня из рук.

Взмывший вверх железной борт парохода коснулся моего тела и толкнул меня. Я сделал неестественное усилие, неописуемое внутреннее усилие, от которого тело моё стало лёгким и поднялось как бы само собой. С страшной цепкостью я перехватил кисть протянутой мне руки и, вскрикнув от торжества и радости, одним движением очутился наверху.

В первое мгновение мне показалось, что ничего этого не было, что я видел страшный сон, и проснулся от моего собственного крика.

Но в глаза мои смотрели полные слез, восторга и счастья глаза, и дрожали протянутые руки.

Я собрал все свои силы, схватил эти руки и прижал их к губам.

Они бессильно опустились мне на плечи, и всхлипывающая грудь задрожала на моей груди.

Слава Богу, это давало мне возможность овладеть собою. Иначе она могла бы заметить, что я вовсе не был таким хладнокровным героем, как хотел предстать пред нею.

Птицелов

I

Макс Лихонин, или, как его для сокращения звали приятели — Макс Ли, шёл через парк по направлению к Ланжерону с девушкой, которая была мало похожа на его прежних возлюбленных.

Макс-Ли пользовался большим успехом даже и у дам местного общества.

Он не хвастался своими победами, но как-то так случалось, что об этом все в конце концов узнавали и все завидовали ему.

Секрет его успеха, однако, заключался не столько в его красоте, сколько в той репутации, которую создала ему молва. Он был спортсмен и игрок. Быть может, шулер. Несколько раз он выходил из весьма затруднительных положений только благодаря изумительной дерзости и самообладанию. Что-то было, но осталось тайной для большинства.

Тайна скользила за ним по тонкому канату.

Вот-вот сорвётся и увлечёт его в пропасть.

А пока что — Макс Ли герой в глазах дам, Максу Ли легко достаются его победы.

Но в последнее время он был явно разочарован в них. Или они утомили его. Он лениво и вяло говорил:

— Эти дамы, будь они из общества, или с кафешантанной эстрады, в сущности — одно и то же. У них нет ничего за душою, кроме тряпок, перьев и тому подобного вздора. Они скорее птицы, чем люди. Или я постарел, но мне скучно с ними.

Конечно, упоминание о старости было не более, как кокетство со стороны Макса Ли. Ему нельзя было дать и тридцать лет. Другой на его месте, правда, мог бы и в эти годы потускнеть и поблекнуть. Но Макс Ли знал цену жизни и очень берег себя.

Охлаждение к тем особам было налицо. Макс Ли, не боясь унизить свою репутацию в глазах случайных свидетелей, шёл рядом с простенькой девушкой, нисколько не похожей ни на даму из общества, ни, ещё менее, на артистическую звезду.

Правда, место было довольно диковатое: в парке в это время прогуливались только влюблённые, которым решительно нет никакого дела до посторонних, если те не мешают им, да босяки, ищущие приюта среди деревьев и милостыни от размягчённых любовью сердец.

Маркс Ли глядел на милое лицо девушки, такое ясное и доверчивое, как будто она несла в себе душу этого дня, и с рассеянной улыбкой слушал её простую, неуверенную речь:

— Боже, как хорошо! И как я люблю это время. А вы?

— О, да, я тоже.

— Потом, когда все деревья распустятся, тогда уж не так хорошо. Правда ведь?