Королева Англии кусала меня в нос

Уже не помню, из-за чего все началось, но вот – опять: мама что-то говорит, очень много слов – их так много, что я уже не понимаю смысла, как будто она говорит на иностранном языке. Ничего не понимаю, только смотрю, не отрываясь, на мамины губы – они накрашены помадой персикового цвета. Сегодня Йом Кипур, судный день, и через час, когда стемнеет, в синагоге будут петь «Коль Нидрей» – из этой молитвы я тоже не понимаю ни слова: она на арамейском, а не на иврите, но, когда слышу ее, сжимается сердце, и от маминых слов тоже сжимается, но по-другому. Мы готовимся к выходу: мама, по традиции, в белой одежде – белой кофте и белой юбке, а папа в парадных брюках – шелковистых серых – и такой же жилетке, надетой на белую рубашку. Я слежу за мамиными персиковыми губами, и все не могу понять смысл слов, но каждое слово – отчетливое, острое, колючее, как пчела. Мамин рот закрывается и открывается – как персиковый цветок – а из цветка вылетают, одна за другой, пчелы, только это очень горькие пчелы, которые делают горький мед. Целый улей пчел летит на папу, а он раздраженно отмахивается от них руками, а когда пчеле все-таки удается ужалить, морщится – скорее брезгливо, чем от боли. Но пчел слишком много – от них уже не защитить лицо, они жалят и кусают всюду, эти горькие пчелы… Папины ноздри раздуваются от гнева, его губы дрожат, он кричит: «Замолчи!» – но из маминого рта-цветка вылетают все новые и новые пчелы, и вдруг папа выдергивает из своих серых брюк ремень – тоже серый – и начинает со всего размаху хлестать им по спинке стула. Мама замолкает на полуслове и оторопело смотрит на него, а папа все хлещет и хлещет стул ремнем, его рука двигается как заведенная, он тяжело дышит, с него слетели очки и болтаются на шнурке, а он наказывает стул, и ремень страшно свистит в воздухе – как бич, как плетка. Он стоит далеко от мамы, он не прикасается к ней, я знаю, что не маму он бьет ремнем, но ремень опускается на спинку стула с таким свистом, так яростно сжаты папины губы, так напряжены его скулы, такие колючие у него глаза – как будто мамины пчелы укусили его в глаза, и глаза превратились в пчел, – что мне становится страшно……А потом папа вдруг перестает – наверно, в руке закончилась батарейка, вдевает ремень обратно в брюки, причесывает волосы, и мы все выходим из дома и направляемся к синагоге. Идем молча, я – между мамой и папой. Они не смотрят друг на друга. Не поворачивая головы, мама цедит: «Ты совсем озверел», и мы продолжаем идти в тишине. Я смотрю на папу – он и правда озверел: в этом сером костюме, с напряженными, белыми скулами и острыми глазами он похож на седого волка, потрепанного и постаревшего волка, побитого, но не сдавшегося – на Акелу из «Маугли». И хочется сказать это вслух, но я знаю, что папе это не понравится. Просто невыносимо хочется что-то сказать – что-то смешное, чтобы растормошить, развеселить маму и папу, но в голову ничего не приходит, а сказать хочется очень сильно, какой-то бесенок сидит во мне и щекочет, и страшно хочется проверить папину реакцию, посмотреть, что будет, смогу ли вызвать опять это бешенство, и страшно, и любопытно одновременно – потому что этого я боюсь больше всего, но именно этого и хочется – пройтись по кромке, по краю, посмотреть, как далеко могу зайти… И я набираю в легкие воздуха и не говорю, а пою – неуместную и глупую песенку: «Папа-папа озверел: превратился в петуха, папа-папа озверел: превратился в петуха!» Почему именно в петуха? Это просто первое, что пришло в голову – конечно, хотелось сказать: «превратился в волка», но это слишком близко к правде, поэтому иду от обратного – от неловкости, от растерянности, от желания замести следы – пройти по краю и одновременно рассмешить – выбираю самый нелепый, неподходящий образ, потому что, конечно, меньше всего папа похож сейчас на петуха…