Королева Бедлама

Дальгрен вскрикнул, как женщина, упал на спину, кинжал повис в сломанной руке и выпал. Рапира тоже звякнула об пол. Глаза графа вылезали из орбит от болевого шока, но вылезли, наверное, еще больше, когда Мэтью вытащил из-под собственного жилета серебряный фруктовый поднос — размером с открытую ладонь. Он сунул его туда для защиты от удара кинжала, который Грейтхауз с мудростью опыта научил его предвидеть.

Одно можно сказать о Дальгрене, подумал Мэтью. Этот человек умел держать большой палец в замке.

Дальгрен тряс головой, мокрые светлые пряди торчали, как рога. Мэтью воспользовался случаем и вмазал подносом ему в лицо. Когда Дальгрен отступил на несколько шагов, пошатнулся, прижимая к груди сломанную руку, Мэтью повторил удар. И третий раз, и пруссак налетел на винного цвета шторы, свисающие над дверями в сад, но этот гренадер не мог позволить себе упасть. Тогда Мэтью бросил поднос обратно в груду серебра, откуда взял, сорвал портьеры с крючьев и обмотал ими голову противника. Потом, медленно и осторожно от боли, но вполне целеустремленно, с трудом поднял стул и от всей души влепил графу Антону Маннергейму Дальгрену последний удар, от которого фехтовальщик, высадив двери, перевалился с террасы в бассейн с золотыми рыбками, беспорядочно дергаясь в своих пеленах.

Мэтью рухнул на колени.

Наверное, все-таки не очень много прошло времени, пока он снова смог двигаться, потому что хотя смятение перед домом стихло, еще раздавались кое-где крики и иногда проклятия. Мэтью подполз к Чарити Ле-Клер и по стонам определил, что она еще жива, и если она проживет достаточно долго, то свое назначение в мире ей наверняка придется пересмотреть.

Он встал, на нетвердых ногах прошел через весь коридор.

В дверях валялся Лоуренс Эванс с огромным чернеющим кровоподтеком посреди лба. Нос тоже был разбит в лепешку, на полу возле его правой руки лежал нож. Неподалеку, прижимая руку к кровавому пятну на рубашке, сидел Диппен Нэк с белым пластырем на носу и подбитыми глазами — работа кулака Мэтью. Рядом с ним лежала черная дубинка, отдыхая после хорошо сделанной работы.

Мэтью стало понятно, что ему слишком сильно досталось по голове, раз он видит то, чего нет. Проморгавшись, он посмотрел снова.

— Ты на что это уставился, черт тебя побери? — буркнул Диппен Нэк.

Мэтью вышел на солнце, переступив через тело Эванса.

Битва, бушевавшая перед домом, уже закончилась, хотя в воздухе еще висела пыль, поднятая башмаками и копытами. Ясно было, кто победил и кто потерпел поражение. С поднятыми руками стояли юнцы — по крайней мере те, кто не валялся на траве, зажимая свои раны, — и победителями вокруг них, с тесаками, дубинами и шпагами стояли те самые констебли, которых Мэтью считал профессионально непригодными дебилами. Их он насчитал восемь — нет, вот еще двое идут и ведут пятерых юнцов, наставив клинки и мушкеты. Из дюжины лошадей некоторые тревожно фыркали, другие спокойно паслись, безразличные к войнам людей.

Вглядевшись сквозь завесу пыли, Мэтью увидел миниатюрного человечка в канареечно-желтом сюртуке и треуголке. В опущенной руке он держал пистолет, стоя над чьим-то телом.

Когда Мэтью подошел, Гарднер Лиллехорн поднял на него страдающие глаза. В ярком свете дня лицо его было мертвенно-бледным, крашеные волосы, скорее синие, нежели черные, убраны назад и связаны желтой лентой. Он снова посмотрел на тело, и когда заговорил, голос у него был совершенно убитый:

— Мне пришлось стрелять — он шел на меня, не останавливаясь. Он… он ведь жив?

Мэтью наклонился. Пуля вошла возле самого сердца Джеррода Эдгара. Глаза юноши были открыты, но пламя в нем погасло. В правой руке он все еще сжимал большой нож.

Мэтью встал, вздрогнув от резкой боли в раненом бедре.

— Он мертв.

— Я так и думал. Я просто… я не… — Он замолчал, потом начал снова: — Я никого не хотел убивать.

— Чепел, — сказал Мэтью. Мысли мешались от потери крови — и от странной иллюзии, что он сочувствует главному констеблю. — Что с Чепелом? — Он потер лоб рукой. — И как вы тут оказались?

— Кирби, — ответил Лиллехорн. — Он мне все рассказал. Я собрал всех констеблей кого мог и приехал сюда. Бог мой, Мэтью! — Он тяжело заморгал, оглядел мальчишек, которым велено было сесть, скрестив ноги и положив руки за голову. — Они же такие еще дети!

Были когда-то, подумал Мэтью, но не сказал вслух. Давным-давно. Лишения, жестокость, черствость этого мира начали их образование, Осли и Чепел его продолжили, профессор Фелл пристроил к делу. Как сказал Джеррод Эдгар: «Здесь я человек, а там я был никто и звать никак».

— А где Кирби? — спросил Мэтью.

Главный констебль равнодушно махнул рукой в сторону дороги к винограднику.