Королева Бона. Дракон в гербе

— Я. Но не потому, что хочу, а скорее потому, что должен, потому что король наш Сигизмунд Старый учил меня говорить «да» или «нет» по чести и совести, ими руководствуясь. Учил меня также одолевать самого себя и подавлять те страсти, которые надеждам, желаниям и воле всей нации противны. Я спрашиваю: что бы сказал он теперь, увидев, что ты, государь, вступил в тайный брак со своею подданной? Что воскликнул бы он, видя, как сын его обижает сенат, советами и волеизъявлением нижней палаты пренебрегая? Государь! Не начинай правления своего с попрания прав и извечных свобод наших! Свободе Королевства нашего великий урон был бы нанесен, если бы ты величием своим королевским поступился, а подданным жестокую обиду нанес. Пускай же отныне и во все времена имя твое, государь, прославится тем, что ты ради отчизны и подданных своих от всех наслаждений, удовольствий и слабостей человеческих отказался. А победа сия куда больше значит, чем если бы ты все австрийские, татарские и московские земли побил и в честь викторий этих велел в великий колокол звонить. Боже милосердный! Не может быть такого, чтобы господин наш, наш король не хотел бы жить с подданными своими в любви и согласии… Он вдруг опустился на колени, вслед за ним преклонили колени и все другие послы. В зале наступила мертвая тишина, слышно было каждое слово Боратынского.

— Поэтому просим тебя, государь наш, со всем смирением и покорностью, ради бога, который позволил отечеству нашему из малого столь великим и славным сделаться: откажись от деяний своих, не называй браком того, что им быть не может, не унижай Речи Посполитой, а нас, слуг своих, не вини в том, что пришлось нам ныне выступить в защиту Короны Польской, дома Ягеллонов, благополучия и доброго имени всех нас, с тобою вместе.

Король молча смотрел на опустившихся перед ним на колени Боратынского и Подлодовского, на всю склонившую головы толпу, на стоящих возле своих кресел сенаторов, на глаза их, полные слез, на то, как наперсники Боны ползали перед ним в пыли. Вот она, униженная шляхта, у его ног. Он вздохнул, словно обращаясь к самому себе: «И это все нужно было?»

Вслед за тем встал и произнес:

— Я весьма тронут речью посла Боратынского и в свое оправдание не промолвлю ни слова. Одно ясно: о женитьбе моей довольно было на сеймиках и речей, и голосований. Теперь на общем сейме скажу о ней и я: что сделано, то сделано. И быть по сему. Обетов, данных мной жене моей перед богом, я… не нарушу.

Все затихли, изумленные, оторопевшие. Но, видя, что, к великому огорчению умолкшей толпы, король спускается вниз по ступенькам трона, Кмита, стоявший к нему ближе всех, остановил его и воскликнул с негодованием:

— Кому вы дали обеты, государь? Гаштольдовой вдове! Женщине, которую к алтарю божьему и близко подпускать нельзя! Высокий совет! Почтенная шляхта! Да ведь все это лучше, чем Ожеховский в речи своей не назовешь. Женщина эта позорит нашу Корону, королевскому величию наносит оскорбление! Боже, как низко мы пали, что здесь о ней толкуем, что наши уста произносят ее имя, тогда как она лишь кары, осуждения, проклятия достойна и…

В это мгновение король жестом велел Кмите замолчать.

— Краковский воевода! — крикнул он грозно.

И снова воцарилась напряженная тишина. Кмита и король минуту смотрели друг на друга, меряясь взглядами, и, ко всеобщему удивлению, Кмита вдруг от негодования лишился дара речи. Он беззвучно шевелил губами, ловя воздух, лицо его искривила гримаса гнева.

Сенаторы заволновались. Гурка спросил соседа:

— Сенатора, маршала — лишить вдруг слова?!

— А он послушался… — отозвался Лещинский.

— Неслыханно! — раздался возглас Тенчинского.

— Прервать сенатора? Такого еще не бывало! — слышались возмущенные голоса.

Но король, словно бы не видя, какое оскорбление он нанес маршалу, как огорчил сенат, сказал, торжественно воздев руки к небу:

— О женитьбе моей никаких речей больше слушать не желаю. Я дал обет жене своей и скорее откажусь от тяжести короны, нежели от веры и обета, данных перед богом. Выбирайте! Я все сказал.

Он направился к дверям, и все расступились перед ним в безмолвии.

В покое своем король, бесконечно усталый, полулежа в кресле, долго пил поданное ему Довойной вино. Он оживился лишь тогда, когда в дверь постучались и в комнату прямо из сенатской палаты вбежал запыхавшийся Лясота.

— Вам лучше, государь? — спросил он, с тревогой глядя на короля.

— Сердце бьется ровнее. Слышал, что было дальше?

— Слышал. Шум и крик великий.

— Называли меня деспотом? Тираном? Развратником?

— И того чище, — отвечал Лясота. — Куда там! Да что там рассказывать! Станьчик здесь.

Просит, чтобы его пустили. Говорит, будто угадывает судьбы лучше любого ведуна и готов…

— Сюда его! Немедля!

Еще минуту, оставаясь наедине с Довойной, король полулежал с закрытыми глазами, потом выпрямился и принял ту позу, как недавно на троне. Вбежал Станьчик, за ним следом Лясота.

— Позолотите ручку, ваше величество, — сказал Станьчик, — а я погадаю. Хоть и не шутовское это занятие. Лишний грошик перепадет?

— Может, и дукат, — отвечал Август.