Королева Юга

Они вышли прогуляться по пляжу; держась в отдалении, за ними следовали Поте Гальвес и один из телохранителей Языкова. Волны шлепали о булыжники, заливая босые ноги Тересы, — она шла почти по самой кромке воды. Вода была очень холодной, но это бодрило. Они шли по грязному песку, среди камней и кучек водорослей, на юго-восток, к Сотогранде, Гибралтару и проливу. Шли не торопясь, разговаривали, время от времени умолкали, думая о том, что сказали и чего не сказали друг другу. Осмыслив наконец услышанное от Тересы, Языков спросил:

— Что ты собираешься делать? С тем и с другим. Да. С ребенком и с его отцом.

— Это еще не ребенок, — возразила Тереса. — Это еще ничто.

Языков покачал головой, будто ее слова подтверждали его мысли.

— Как бы то ни было, это не решает того, другого, — сказал он. — Это лишь половина проблемы.

Тереса, отведя волосы с лица, снова внимательно посмотрела на него.

— Я не сказала, что первая половина решена, — пояснила она. — Я говорю только, что это еще ничто. Станет ли оно чем-то или не станет, я еще не решила.

Русский внимательно вглядывался в нее, ища перемены в ее лице, новых, непредвиденных признаков.

— Боюсь, что я не могу, Теса. Советовать тебе. Да. Это не моя специальность.

— А я и не прошу у тебя совета. Я просто хочу, чтобы ты прогулялся со мной. Как всегда.

— Это я могу. — Языков наконец улыбнулся и сразу стал похож на добродушного медведя. — Да. Сделать это.

На песке лежала заброшенная рыбацкая лодка, возле которой всегда гуляла Тереса. Очень старая лодка: от белой и голубой краски на бортах мало что осталось, на дне скопилась дождевая вода, в которой плавала пустая жестянка из-под газировки. Возле носа, едва различимое, еще виднелось название: «Надежда».

— Ты никогда не устаешь, Олег?

— Иногда, — ответил русский. — Но это нелегко. Да. Сказать: я дошел досюда, а теперь дайте мне уйти на покой. У меня есть жена, — прибавил он. — Очень красивая. Мисс Санкт-Петербург. Сыну четыре года. Денег достаточно, чтобы прожить остаток жизни без проблем. Да. Но есть партнеры. Ответственность. Обязанности. И если я уйду на покой, не все поймут. Да. Человек по своей природе недоверчив. Если уходишь, начинают бояться. Тебе известно слишком много о слишком многих людях. А они знают слишком много о тебе. Ты просто ходячая опасность. Да.

— На какие мысли тебя наводит слово «уязвимый»? — спросила Тереса.

Языков немного подумал.

— Я не очень хорошо владею, — сказал он наконец. — Испанским языком. Но я знаю, что ты имеешь в виду. Ребенок делает человека уязвимым… Клянусь тебе, Теса, я никогда не боялся. И ничего. Даже в Афганистане. Да. Эти сумасшедшие фанатики и их вопли «Аллах акбар!», от которых стыла кровь. Но нет. Я не боялся и тогда, когда начинал. То, чем я занимаюсь. Но с тех пор, как родился мой сын, я знаю, что это такое. Бояться. Да. Когда что-то выходит плохо, уже невозможно. Да. Оставить все как есть. Броситься бежать.

Он постоял, глядя на море, на облака, медленно плывущие на запад. Потом невесело вздохнул.

— Хорошо броситься бежать, — сказал он. — Когда нужно. Ты это знаешь лучше всех. Да. Ты в жизни только это и делала. Бежать. Хочешь или не хочешь.

Он еще некоторое время смотрел на облака, потом вдруг поднял руки до уровня плеч, словно желая охватить ими все Средиземное море, и бессильно уронил их. Постояв так, повернулся к Тересе:

— Ты будешь рожать его?

Она не ответила — только взглянула на него. Шум воды и холодная пена на босых ногах. Языков внимательно смотрел на нее сверху вниз. Рядом с огромным славянином Тереса казалась совсем маленькой.

— Какое у тебя было детство, Олег?

Он потер ладонью затылок — удивленно, озадаченно.

— Не знаю, — ответил он. — Как у всех в Советском Союзе. Ни плохое, ни хорошее. Пионеры, школа. Да. Карл Маркс. Комсомол. Проклятый американский империализм. Все это. Слишком много щей, наверное. И картошки. Слишком много картошки.

— А я знала, что такое долго голодать, — сказала Тереса. — У меня была только одна пара туфель, и моя мама давала мне их только, чтобы ходить в школу… Пока я туда ходила. — Кривая усмешка появилась у нее на губах. — Моя мама, — повторила она отрешенно, чувствуя, как старая горечь и обида снова пронзительно жгут душу. — Она часто била меня, когда я была девчонкой, — помолчав, снова заговорила она. — После того как папа бросил ее, она здорово запила и пустилась во все тяжкие… Заставляла меня бегать за пивом для ее приятелей, таскала за волосы, лупила — бывало, что и ногами. Являлась на рассвете с целой компанией мужиков, хохотала, взвизгивала, или они, вдрызг пьяные, среди ночи начинали ломиться к нам в дверь… Я перестала быть девушкой еще до того, как потеряла девственность… до того, как те мальчишки — некоторые моложе меня…

Внезапно она замолчала и долго стояла, глядя на море. Растрепанные ветром пряди волос хлестали ее по лицу, и она чувствовала, как горечь и обида медленно тают у нее в крови. Тереса сделала глубокий вдох, чтобы они растворились без следа.

— Что касается отца, — сказал Языков, — я предполагаю, что это Тео.