Королева красоты Иерусалима

– Тьфу, да что ты такое говоришь, Роза! Нет даже одного шанса на миллион, что дочь Габриэля Эрмоза пойдет с англичанином, – ужасается Тамар.

– Боже упаси! Все так, но поди знай, вот Матильда тоже была хорошая девочка, а что с ней стало?

Еврейские девушки, гуляющие с британцами, вызывают у Габриэля сильнейшее отвращение. Потаскухи – вот как он их называет, и Роза впервые слышит, чтобы муж так выражался. Он ругает Матильду мерзавкой и предупреждает Розу:

– Не позволяй ей даже приближаться к девочкам, слышишь? Даже не здоровайся с этой потаскухой.

– Но, Габриэль, как же не здороваться? – пытается возразить Роза. – Мы знаем ее с рождения, Меир и Виктория Франко для нас как родные…

– Извини, Роза, – отвечает он, как обычно, сдержанно, – мы не родились в одной семье, мы просто соседи, но всегда вели себя с ними так, словно они наша родня, а теперь, когда их дочь стала британской подстилкой, мы перестаем быть родней. Все что угодно – слышишь, Роза? – все что угодно я готов простить, но еврейскую девушку, которая гуляет с англичанами, я простить не могу!

В отличие от Габриэля, Роза не испытывает отвращения к девушкам, которые гуляют с англичанами. В отличие от него, Роза может понять, как девушка, у которой семья бедствует, готова на все, чтобы помочь родителям. А у Меира Франко, бедняги, давно нет работы, он сидит дома, и на столе нет хлеба, и вот Матильда приносит им кофе, и бисквиты, и, наверное, другие продукты, а может, даже и деньги. Матильда не виновата, что в кантинах у этих чертовых англичан полно всякого добра, а местным есть нечего. Благодарение богу, у них с Габриэлем положение хорошее, и у девочек есть все самое лучшее. Но она ведь не слепая, разве она не видит, как живут соседи? Иногда у них даже мяса для субботней трапезы нет.

– Как мы радовались, когда пришли энгличане, – говорит она Тамар. – Как мы уже хотели избавиться от турок, думали, энгличане – они из Европы, они культурнее, чем эти животные-турки, но что же делать, если и те и те – дрянь?

– Не скажи, Роза, – возражает Тамар. – Уж на что англичане сукины дети, а все равно сравнить нельзя. Эти гнусные турки со своими черными усищами, как швабра, и детей пугали, и стариков. А как они плетьми всех лупили! Кто им поперек дороги встанет, сразу по голове получал. А как они врывались на сук эль-аттарин в Старом городе и опрокидывали все лотки с овощами и фруктами, просто так, без повода! А эта их Кишле[54]! Кого турки сажали в Кишле, живым оттуда уже не выходил. А если и выходил, то свихнувшимся до самой смерти. Как тот несчастный Нахум Леви: просто так, без причины, схватил его турок и посадил в Кишле, вышел он оттуда месяцев, наверно, через шесть, и с тех пор стал ходить по Гай бен-Хинном[55], под домом своей матери в Ямин-Моше, и спать в пещере. Отрастил себе волосы и бороду до пояса, дети его пугались и называли Абу-Леле, как черта, а мать, когда увидала его таким, умерла с горя. И все это из-за турок, будь они прокляты!

Роза молчит. Она не рассказывала ни Тамар, ни кому другому о той ночи, когда турки постучали в дверь родительского дома (родители, пусть им земля будет пухом, еще были живы). О том, как разбудили ее и маленького Эфраима, как перевернули все вверх дном в их жалкой комнатенке, как избили родителей, которые уже были больны этой проклятой болезнью и не стояли на ногах, как она втолкнула Эфраима под кровать, легла на него и рукой зажала ему рот, чтобы не мог проронить ни звука, – чуть не задушила его, бедняжку. Не рассказывала никому, как турки выволокли во двор отца и стали грозить ему, что, если он не выдаст военным властям своих сыновей, Нисима и Рахамима, они повесят его у Дамасских ворот.

Нисим уже был в Америке, ему удалось уплыть на пароходе из Яффо, а Рахамим прятался каждый раз в другом месте. Он поклялся, что не станет служить в турецкой армии, даже если его повесят. Большая война[56] была в самом разгаре, турки все время похищали еврейских детей и насильно забирали их в армию, ни один из них не вернулся домой живым. Ни одна мать больше не видела своего ребенка после того, как турки его похитили. Рахамим, которому было пятнадцать лет, твердо решил не служить в турецкой армии даже ценой собственной жизни. Слухи о лагерях, которые турки устроили для схваченных ими еврейских дезертиров, достигли Иерусалима. Рассказывали, что один такой лагерь есть возле Хайфы, туда свозят еврейских дезертиров и от восхода солнца морят их непосильным трудом, как при египетском фараоне, – до полного изнеможения. Несчастные дезертиры строят для турок, будь они прокляты, большую железную дорогу и мрут от тяжелой работы, от голода и болезней и, конечно, от побоев.

Роза никому не рассказывала о той ночи. Месяц спустя после того, как турки ворвались в их дом, посреди ночи кто-то постучал в дверь. Родители проснулись, открыли, и тогда раздался крик, разорвавший ночную тишину квартала Шама: мать, которая была уже очень больна, упала без чувств на каменный пол, а она взяла на руки перепуганного Эфраима, пытаясь понять, что происходит.