Королева Марго

— Таван, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, — прервал герцога король, — она носит имя моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.

Таван посадил пустельгу на жердочку и занялся борзой.

— Сир, — снова заговорил герцог Гиз, — так если бы вашему величеству сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…»?

— Предстательством какого же святого свершится это чудо?

— Сир, сегодня двадцать четвертое августа, праздник святого Варфоломея, следовательно, его предстательством все и совершится.

— Превосходный святой — пошел на то, что с него заживо содрали кожу! — ответил король.

— Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы против своих мучителей.

— И это вы, кузен мой, вы, своей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня за ночь десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и забавник вы, господин де Гиз!

И король расхохотался, но хохот был неестественный и прокатился по комнате зловещим эхом.

— Сир, одно слово, только одно! — убеждал герцог, затрепетав от этого нечеловеческого смеха. — Один ваш знак, все уже готово. У меня есть швейцарцы, тысяча сто дворян, легкая конница и горожане; у вашего величества — личная охрана, друзья и католическая знать… Нас двадцать против одного.

— Так что же, кузен, раз вы так сильны, какого же черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Пробуйте, пробуйте, но без меня.

И король отвернулся к своим собакам. Портьера отодвинулась, из-за нее выглянула Екатерина.

— Все хорошо, — шепнула она Гизу, — настаивайте, и он уступит.

И портьера снова опустилась, но король этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

— Поистине, Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу; но, черт возьми, я не поддамся! Разве я не король?

— Пока нет, сир; но вы будете им завтра, если захотите.

— Ах, вот как! Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде… у меня в Лувре!.. Фи! — Затем король чуть слышно прибавил: — За его стенами — другое дело.

— Сир! — воскликнул герцог Гиз. — Сегодня вечером они идут кутить вместе с вашим братом, герцогом Алансонским.

— Таван, — сказал король с прекрасно наигранным раздражением, — неужели вы не видите, что злите мою собаку! Идем, Актеон, идем!

И, не желая больше слушать, Карл ушел к себе, оставив Тавана и герцога Гиза почти в прежней неизвестности.

В это же время у Екатерины Медичи разыгрывалась другая сцена. Посоветовав герцогу Гизу держаться твердо, Екатерина вернулась в свои покои, где застала всех лиц, обычно присутствовавших при ее отходе ко сну. Она пришла от короля уже с другим выражением лица, не мрачным, какое было при ее уходе, а веселым; очень любезно она отпустила одного за другим своих придворных дам и кавалеров; и вскоре у нее осталась лишь королева Маргарита, которая, задумавшись, сидела у открытого окна, глядя на небо.

Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать собиралась заговорить с ней, и каждый раз мрачная мысль останавливала в ее груди готовые сорваться слова.

В это время портьера на двери раздвинулась и вошел Генрих Наваррский. Екатерина вздрогнула:

— Это вы, сын мой? Разве вы ужинаете в Лувре?

— Нет, мадам, герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь любезничающими с вами.

Екатерина улыбнулась:

— Ну что же, идите, идите… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно… Правда, дочь моя?

— Да, правда; как прекрасна и заманчива свобода, — ответила Маргарита.

— Вы хотите сказать, мадам, что я стесняю вашу свободу? — сказал Генрих, склоняясь перед женой.

— Нет, ваше величество: я болею не за себя, а за положение женщины вообще.

— Сын мой, вы, может быть, увидитесь и с адмиралом? — спросила королева-мать.

— Может быть, да.

— Пойдите к нему, это послужит примером для других; а завтра вы мне расскажете, что с ним.

— Раз вы, мадам, одобряете этот поступок, я, разумеется, зайду к нему.

— Я ничего не одобряю… Кто там еще? Не пускайте, не пускайте!

Генрих уже пошел к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это мгновение портьера шевельнулась и показалась белокурая головка мадам де Сов:

— Мадам, это парфюмер Рене: ваше величество приказали ему прийти.

Екатерина бросила быстрый взгляд на Генриха.

Услыхав имя убийцы своей матери, юный король слегка покраснел, а затем почти сейчас же смертельно побледнел. Он сообразил, что лицо выдает его волнение, отошел к окну и прислонился к подоконнику.

Маленькая левретка залаяла, и в тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и дама, не нуждавшаяся в докладе.

Первым вошел парфюмер Рене с вкрадчивой учтивостью флорентийских слуг; в руках он нес ящик с открытой крышкой, перегороженный на отделения, где стояли флаконы и коробки с пудрой.