Королева пламени

Алюций вспомнил ночь, когда пал город. Сполохи пламени и крики пробудили Алюция от пьяной дремы. Пошатываясь, он спустился по лестнице и увидел в главном зале отца, окруженного куритаями. Отец бешено рубил их, один уже лежал на полу, но рабы не пытались убить Лакриля Аль-Гестиана. Алюций остолбенел, и тогда мускулистая рука сдавила ему шею, короткий меч уперся в висок. Офицер из вольных мечников закричал отцу, показал на сына.

Алюций подумал, что никогда не забудет выражение на отцовском лице: не стыд, не отчаяние, но лишь страх за свое любимое дитя.

Алюций отступил, обхватил себя руками и тихо сказал:

— Тридцать дней. Как раз в канун праздника.

— Да, — немного поразмыслив, ответил отец. — Наверное, так. — Он с тревогой посмотрел на сына: — Алюций, тебе нужно что-нибудь?

— Еще немного еды. Аспект Дендриш грозит повеситься, если мы не накормим его досыта. Хотя сомневаюсь, что простыни его выдержат.

— Я позабочусь, — пообещал отец.

— Спасибо, милорд! — широко улыбнувшись, сказал Алюций.

И сердце успокоилось. Вот что значит решиться.

Он уже собрался уходить, когда у ворот возникла суматоха. Варитаи расступились и пропустили одинокого всадника. Алюций определил в нем дарнеловского охотника, типа из своры грабителей и головорезов, набранных из отбросов Ренфаэля для охоты на Красного брата. Конь был в мыле, хрипел. Нелепо скрючившись в седле, всадник подъехал к Лакрилю, чуть не упал, когда спешивался, изобразил поклон, что-то зашептал. Алюций не мог ничего расслышать. Но, судя по реакции отца, прибыли важные новости: он зашагал вдоль рва, выкрикивая приказы на ходу. Следом заспешили оба охранника-куритая. Напоследок до Алюция донеслось лишь слово «кавалерия».

— Сперва — воскресшая королева, потом нужда в кавалерии, — задумчиво сказал Алюций Двадцать Седьмому. — Кажется, нам пора прощаться со старым приятелем.

Голубое Перо больно клюнула в большой палец, когда Алюций вынимал ее из клетки.

«Столь много зависит от такого хрупкого существа», — глядя на болтающееся у ноги послание и на тонкий проволочный зажим, подумал Алюций.

— Хочешь попрощаться с ней? — спросил он у Двадцать Седьмого.

Тот, как всегда, промолчал.

— Ох, не обращай на него внимания, — посоветовал поэт голубке. — Я уж точно буду скучать по тебе.

Он поднял ее и раскрыл ладони. Она в нерешительности посидела немного, затем прыгнула, затрепетала крыльями, поднимаясь, расправила их, чтобы поймать ветер, и унеслась на юг.

«Праздник Зимнего солнцеворота, — подумал Алюций, проводив голубку взглядом. — Тогда нужно прощать все обиды. В самом деле, кому охота обижаться, когда все мысли только о том, как пережить зиму?»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Френтис

Пронизывающий осенний ветер гулял над останками Урлиша, поднимал крутящиеся колонны пепла. От них щипало в глазах и свербело в горле. Пепелище расстилалось по обе стороны дороги, грязное серое одеяло укрывало землю. Там и сям его разрывали черные зубья — обугленные пни некогда могучих деревьев.

— Я думал, хоть какие-то остатки выживут, — сказал Эрмунд, сплюнул и снова повязал шарф на лицо.

— Дарнел постарался на славу, — заметил Бендерс. — Пересекать все это крайне неприятно.

— Мы можем обойти по побережью, — предложил Арендиль.

— Прибрежная дорога узкая, — возразил Соллис. — Слишком много бутылочных горлышек. Аль-Гестиан наверняка знает их все.

— А если мы пойдем здесь, о нашем приближении возвестит огромное облако пыли и пепла. Не говоря уже о том, сколько этой дряни осядет в наших легких, — сказал Бендерс.

— Да, на западе местность более открытая, — согласился Соллис. — Но добавляет неделю пути.

Френтис едва подавил стон при мысли о новых бесконечных ночах, заполненных жуткими снами. Варинсхолд превратился в фокус, самое средоточие желания и растущей надежды на то, что, каким бы ни был исход нападения, по крайней мере, битва освободит его от ночного ужаса.

— Что поделать, — сказал барон, развернул коня и обратился к Эрмунду: — Сообщи всем: мы поворачиваем на запад и идем, пока не закончится пепел.

— Он снова был здесь, — доложила Иллиан за завтраком и улыбнулась Тридцать Четвертому, подавшему миску своей фирменной овсянки с медом.

— Кто? — спросил Арендиль.

— Волк. Я вижу его уже неделю. Каждый день.

— Кинь в него камнем, — посоветовала Давока. — Волки убегают от камней.

— Этот не убежит. Он такой большой, что даже и не почувствует. К тому же он меня не пугает. Не бросается, не рычит — ничего. Сидит и смотрит.

Френтис заметил тревогу во взгляде Давоки.

— Сегодня я пойду с тобой, — объявила она. — Проверим, захочет ли он глазеть на меня.

Иллиан скривилась и с трудом, но точно произнесла лонакскую пословицу: «Балованный щенок охотиться не станет». Давока рассмеялась и занялась своей кашей, хотя тревожиться не перестала.

— Я тоже пойду, — сказал Френтис, обрадовавшись поводу отвлечься от неумолимого кошмара прошлой ночи.

Сон пришел странней обычного: запутанная сумятица образов, почти все — насилие и жестокость, боль и горе. Но попадалось и другое.