Королевская аллея

— Я не мог заранее это предвидеть, Анвар. Или все же предвидел?

— Ты предчувствовал, кент. — Откуда индонезиец, при всей его способности к языкам, мог узнать это редкое теперь слово, в котором присутствует и оттенок уважения к каким-то поступкам или к дерзости? — Твою лучшую историю.

— Мою? — Тот поцелуй… Он теперь так далеко.

— Поцелуй всегда красиво. Поцелуй остается в мире.

— Он мне потом написал на Суматру. Может быть, тайком. Из эмиграции.

— Хорошо хранить. Наверное, очень ценно. Для будущего.

Два господина, оставив за спиной афиши фильмов, пересекли канал Королевской аллеи возле Тритонового фонтана. Анвар уже представлял себе, как в конце этого проспекта они увидят роскошное купольное здание, наподобие пагоды или мечети, с колоннадами и молитвенным двором. Клаусу Хойзеру было не по себе: болели ноги, хотя протестующие родительские голоса для него отзвучали. А может, и не отзвучали, если подумать. Они все вместе еще пойдут на «Фиделио», с прославленной певицей Мёдль как исполнительницей главной партии. Для Анвара это станет событием: впервые в жизни дирижер, оркестр, овации… Но сейчас главное — избавиться от чемоданов, вылущить себя из пальто. Тело уже привыкло к здешним летним температурам. Удобный номер на двоих — если гостиничный администратор в этой пост-тирании согласится предоставить таковой двум джентльменам, — к счастью, уже недалеко.

— Мы теперь насладимся покоем, Анвар.

— I hope so[12].

— И совершим прогулку на пароходе.

— И посетим the cathedral[13].

— Он находится в Кёльне.

— I don’t тind[14].

— И еще давай напишем открытку славному Мистеру Генри.

— Он будет очень-очень рад, — поддержал эту мысль Анвар и живо представил себе бармена отеля Old Victorian: как он стоит возле миксера и с изумлением разглядывает открытку со авиа-штемпелем, на которой изображена гигантская рейнская винная бочка^{85} или, к примеру, легендарный Западный вал^{86}.

— He will show it to everyone[15].

— Let’s pray, that they survive Mao[16], — Клаус Хойзер на секунду остановился и прикусил губу.

Рецепция

Фройляйн Анита облокотилась на метлу. И замечталась. Повод к таким мечтаниям, картинка, висит у нее дома над кроватью. На картинке, которую фройляйн Анита нашла в парикмахерской, перелистывая журнал, и вырезала для себя, — старуха в белом чепце. Глаза старухи блестят; зубов у нее, похоже, не осталось, но она с превеликим удовольствием курит длинную глиняную трубку. Старуха в старинном голландском платье, удобно облокотившись о подоконник, выглядывает из эркерного окна с медвяного цвета стеклышками. Из своей амстердамской комнаты она смотрит на прохожих; целый день, вероятно, оживленно болтает со служанками и господами, проходящими мимо ее наблюдательного поста, а по вечерам закрывает ставни и смиренно укладывается в постель — до следующего утра. Сморщенно-розовое личико на картине не выражает неуместного любопытства или злорадства. Старуха просто наблюдает. Если бы можно было так, как она, стареть — так, из укрытия, с трубкой в руке, поглядывать на улицу, — жизнь протекала бы очень приятно. От мужчин одно только беспокойство, закабаление, да даже и вздумай они подчиниться женщине, это тоже выглядело бы неестественно…

Фройляйн Анита, конечно, не старая дева из Амстердама, и живет она не в эпоху темных платьев и белых чепцов, но, тем не менее, и на нее эта картина воздействует: как призыв сохранять невозмутимость.

43-летняя уборщица парикмахерского салона «Шмидт» в отеле «Брайденбахер хоф» подметает каменные плиты перед входом в салон.