Королевская аллея

Ах, пора наконец осторожно ступить в этот день. Ты должен — и для себя, и для вечности — еще многое упорядочить и обдумать. Однако прежде, еще до завтрака, — выкурить первую сигарету «Лоран». Нет, пожалуй, не стоит, как бы тебе ни хотелось… Что же освещает этот дюссельдорфский луч? Вместительный шкаф. Туалетный столик со скамеечкой перед ним. А если приподнять голову с подушки: паркет и ковер. Как положено. Приятная комната. Человек вправе претендовать на комфорт. Заняться ингаляцией перед завтраком, или лучше я подышу бромом потом? Наверное, голос у меня пропал из-за Кёльна, из-за экспериментов со сквозняком в отеле возле собора. Как бы то ни было, я никогда не стану принимать ледяную ванну — в отличие от Эрнста Юнгера, который, едва открыв глаза поутру, сразу в нее запрыгивает. Это, скорее всего, извращенная привычка экс-офицера, так до конца и не излечившегося от ранения в голову. Pour le m'erite^{376}… Ему — сосульке, ведущей расписанную по минутам жизнь, — может, и удастся прожить сто лет; но у нашего брата, пожелай он принять такую полярную ванну, тут же остановится сердце. И правильно сделает: сердце штука нежная. Что-то в ноге потянуло, щиплет. — Может, это тромбоз? С закупоркой вен имела дело Катя, нередко ее приходилось спасать… Хорошо жить в эпоху некоторого медицинского прогресса. Гарантийный запас на ночной тумбочке! Снотворные таблетки. Уже полвека, каждую ночь, фанодорм — производители давно могли бы выдать мне денежную премию; если же фанодорм не будет правильно усваиваться одряхлевшим организмом, поможет секонал. Он тоже здесь. А в середине комнаты стоит стул. Этой ночью ты опять час или два мучился бессонницей, проворачивал в голове всякие экзистенциальные проблемы, прежде чем окончательно проснулся. Ни одному журналисту нет дела до того, как у писателя покалывает в ногах, как появляются старческие пятна на коже, как что-то сочится из уха, с каким неимоверным трудом дается каждый глоток. До неприятных запахов и спазмов поперечно-ободочной кишки… Перед каждым приемом пищи мне приходится выпивать стакан апельсинового сока с соляной кислотой, это устраняет некоторые неприятности… Лучше поблагодари свой организм за семьдесят девять лет относительно исправной работы. Другим и такого не дано… Сверкнуло стекло очков, лежащих на раскрытой книге. «Жизнь Шиллера» Карлейля^{377}. Для большого доклада. Который я прочитаю в мае следующего года — смелый план! — по случаю стопятидесятилетия со дня рождения поэта^{378}, которое будет отмечаться его почитателями в Штутгарте. «Слово о Шиллере», так ты назовешь свою речь — потому что не может быть никаких окончательных формулировок, когда речь идет об этом оригинальном гении. Может, ты уже ничего больше не успеешь завершить, кроме этого славословия. Умереть над работой о Шиллере? В сущности, она не стопроцентно уместна — такая финальная связь между мною и пылким идеалистом. «Сладострастие червю»^{379}: уже одним этим он отважился на многое! Великодушный, высокого полета человек, пылкий, увлекающий нас за собой, ввысь, — таким был Фридрих Шиллер, таким я и представлю его^{380}. Он был истинным другом людей — и кто знает, когда придет другой, подобный ему. Чистосердечная, благородная наивность этого длинноногого, худого человека с юношеским лбом: он пытался любить всех своих современников… любить с душевной щедростью и истинным благородством, увлекая их за собой, к высокому. Он был великим трибуном! Да, но в какой тяжелый час^{381} могла вырваться у этого героического шваба драматичная строка: «Против глупости бессильны даже боги»^{382}? Об этом его предупреждении я обязательно напомню штутгартской публике, а заодно и федеральному президенту. Я уже, можно сказать, лежу, как и он когда-то, на смертном одре. Кто же, если не я, посмеет сказать такое в лицо общественности — безнаказанно и даже под аплодисменты? Сказать, по сути, вот что: Делайте свое дело как порядочные люди. И тогда все у вас будет хорошо.

Я что же, произнес эти слова вслух?

Значит, какой-то, пусть сиплый, голос все же прорезался. На радость жаждущим послушать меня в Шумановском зале. Можно было бы спокойно остаться дома. Блаженство обыденности!^{383} Но они все хотят поглазеть на живой монумент, на то, как губы мои будут произносить: Мой бедный отец был владельцем фирмы «Энгельберт Круль», выпускавшей шипучее вино марки «Лорелея экстра кюве»^{384}… Буйство моей поздней фазы: когда я писал это, мне было мучительно трудно выдерживать нужный тон, но попадался ли вам более забавный роман? «Признан негодным. Вы свободны, Круль! Казарма не лечебница! — Слушаюсь, господин лекарь для военных действий»^{385}.