Королевская аллея

Монастырь урсулинок располагался в приходе Святого Андрея, на самом высоком холме города. Он высился над Реграттери, Рынком и кварталом Богородицы, примыкая к крепостной стене рядом с башнею Безумия; помещение, где жили тогда пансионерки, было не очень велико — четыре комнаты внизу, служившие классами и столовой, шесть спален на втором этаже для нас и сестер, два птичьих двора и два обширных сада, где нам позволяли играть в свободные часы. Всюду царили опрятность и удобство, если не считать тесноты.

Сначала меня провели в комнаты старших пансионерок, там я сложила в шкаф свою одежду. Это не заняло много времени, осмотр моих нарядов был бы не длиннее обхода «моих ферм»: весь мой гардероб составляли пара тафтяных чепчиков, два дрогетовых платья, семь передников и шейная косынка. Косынку эту мне подарила тетушка. Прижав ее к сердцу, я разрыдалась, но тут же заставила себя осушить слезы и взбодриться; в этом новом доме, куда меня забросила судьба, я могла рассчитывать лишь на себя самое, и следовало глядеть во все глаза, чтобы не допустить промаха.

Затем классная дама и настоятельница повели меня к учительнице; это была молодая монахиня по имени сестра Селеста, обладавшая необыкновенным умом и талантом к воспитанию, за что ей и поручили, невзирая на юный возраст, занятия со старшеклассницами. Не знаю, отчего, но я с одного взгляда, без памяти полюбила эту женщину.

Думаю, что в первую очередь она поразила меня своею красотой. И, хотя впоследствии я часто раскаивалась в собственной восторженности, мне никогда не удавалось сопротивляться женской или детской красоте. Даже и нынче стройная фигура, свежий цвет лица, большие глаза неизменно восхищают меня в той же мере, в какой неприятны горбатая спина или угрюмый взгляд.

Сестра Селеста, которая даже при Дворе произвела бы фурор своею красотой, блистала ею в монастыре. Это было тем более удивительно, что одежда урсулинок крайне неприглядна, — другие монашки в своих чепцах «пирожком», с длинными, ниспадающими до пояса «ушами», выглядели, как старые крестьянки; лицо же сестры Селесты под тем же нелепым головным убором сияло ангельской белизною, овал его был безупречен, рисунок рта необычайно изящен. Нежный взгляд и кротость выражения сочетались с остроумием и живым, веселым нравом. Она пленяла все сердца как обликом, так и речами.

Сестра Селеста быстро поняла, как опасно мне противоречить. Жесткая, безапелляционная манера обращения госпожи де Нейян, радевшей скорее о моем теле, нежели о душе, которой она ничего не могла дать, отнюдь не способствовала моему обращению в истинную веру. Хуже того, она убила во мне смирение и кротость, подобающие юной девице, и я по любому поводу и без оного выказывала упрямство и строптивость. Сестра Селеста не стала прибегать ни к угрозам, ни к посулам. Она действовала лишь спокойным убеждением, не принуждала меня к посещениям церкви, к которой я прониклась живейшей ненавистью и где могла устроить настоящий скандал, провозгласив, подобно моему деду, что «католическая вера для меня страшнее костра». Я была твердо убеждена, что причащение Иисусу Христу с помощью облатки граничит с идолопоклонством, и скорее пошла бы на смерть, чем встала на колени перед алтарем; она со мною не спорила. Мне разрешалось есть скоромное в постные дни и молиться на протестантский манер. Сестра Селеста ограничилась тем, что дала мне книги, способные раскрыть глаза на заблуждения реформаторов, в ожидании, пока милость Божия сделает остальное. Я вышла из Ниорского монастыря той же гугеноткою, что и вошла, однако, стала куда более сговорчивою.

Впрочем, не уверена, что причиной смягчения моего нрава стало умное руководство моей наставницы; скорее, этому помогли любовь и нежность, коими она прониклась ко мне. Моя же любовь к ней была столь сильна, что когда, несколько месяцев спустя, я покинула монастырь, сердце мое разрывалось от горя, и я, в наивности своей, просила у Бога только одного — чтобы он поскорее прибрал меня, — не зная, как мне жить дальше, в разлуке с нею.

Моя любовь, жгучая, как и все чувства, отравленные душевным одиночеством, окончилась лишь с жизнью сестры Селесты.

И, однако, нынче, когда я пишу эти строки, мне с большим трудом удается отыскать под пеплом былого следы этого пламенного обожания. Ничто не бывает нам так чуждо, как ушедшая любовь. Лишь воспоминание обо всех уступках, на какие я шла ради нее, свидетельствует о том, что я ее любила, но сердце мое молчит, в нем не сохранились ни жар, ни муки этого горячего чувства. О нем, как и о многих последующих, я могу лишь сказать, КАК оно проявлялось, но давно уж забыла, ПОЧЕМУ, словно все это произошло не со мною, а с другими.