Королевская канарейка (СИ)

— Я консорт, я хочу этого, — вошёл и выгнулся, задрожал, схватился за перила, те жалобно скрипнули. Тихо напряжённо сказал, как будто сам себя уговаривал: — Нет, не сразу… надо немного переждать, — а дышал уже часто и неровно, но справился.

Зашептал, наклонившись к уху:

— Я мечтал насытиться крепкими толчками, не жалея, — начал двигаться, немного неловко из-за тесноты и зажатости, но вдруг стал мокрым и заскользил легко. Сначала было подумала, что он всё-таки кончил, но нет, просто намок от возбуждения.

Беспомощно застонал, участился — мне показалось, он сейчас сорвётся, но снова выдержал и вошёл наконец в ритм.

Монотонные сильные удары, от которых жалко скрипело дерево перил, заставляли терять дыхание. Отстранённо думалось, что деревяшки не выдержат, и мы полетим вниз.

Перила и правда рассыпались, но он как-то удержался и удержал меня, и мы какое-то время балансировали над темнотой провала чёрт-те куда.

— Ты так сладко боишься, — толкнул грудью на стол, и, не обращая внимания на злое рычание, продолжил двигаться, — и злишься.

Остановился, почти вышел и задумчиво так спросил:

— А ведь для твоего удовольствия много не надо, достаточно было бы и большого пальца, да? — несколько ритмичных, небыстрых и неглубоких толчков, и мне и правда хватило, он просто нашёл нужную точку.

Захорошело — и злило, что он и в такой момент сохранил насмешливость. Сам меня боится, а форс держит.

Нежной паузой и расслабленностью тела он воспользовался, чтобы вогнать наконец на всю длину, а там было длинно. Стол, вроде бы мощный, тоже начал поскрипывать и жаловаться на жизнь, и я поняла, что слова про нежность и сдержанность в первый раз пустыми не были.

Нет, я была очень даже небезучастна, но побаивалась, что мы столом можем не выдержать такого напора. Да как же шаман воздержание это своё выносил? Хотя, может, как раз поэтому и сорвало крышечку-то… Он останавливался иногда, выходил почти — так, чтобы упираться туда, куда нужно, и я снова кончала за три секунды, а он врывался и продолжал, и становился всё горячее. Попросила пощады, но он попросил её в ответ — ведь я так долго была дождём для него, так пусть побуду солнцем. В голосе была такая мольба и надежда, что охота сопротивляться пропала.

И пощады он не дал.

Я как-то видела, как жеребец, кроющий кобылу, пританцовывает на задних ногах, переминаясь с одной на другую, и вспомнила это, когда мой любовник затанцевал жеребцом, стремясь войти ещё глубже, сжал бёдра, не давая отодвинуться — и упал сверху обессиленный.

Мы, наверное, довольно долго лежали на столе; по-моему, мы даже вздремнули в таком положении, и было дивно хорошо, время как будто остановилось.

Я очнулась первая, двинулась, и стол скрипнул и покачнулся. По ногам текло. Щека, которую я задела плечом, показалась мне шелковистой, как никогда. Глоренлин вздохнул, приходя в себя, и слегка прикусил за шею сзади.

По телу разливалась счастливая истома, и, похоже, я это испытание выдержала гораздо лучше, чем стол. Всё-таки непонятно, как этот жеребец целибат соблюдал.

Глоренлин потерял свою насмешливость и стал ласковым. Разделся наконец и меня раздел, обнимался нежно и благодарно, сладко заговаривал зубы. Возможно, эта идиллия прекрасная ещё бы продолжалась и плавно перешла бы в очередной приступ жеребцовости, но я неромантично спросила, где тут у него удобства и бочка его хвалёная, в которой можно помыться.

* * *

Любовью мы занимались одетыми, а вот завтрак получился голым. Как-то не было желания одеваться.

Приятно удивилась, увидев на столе вареники со сметаною. Усаживаясь за низкий столик, простодушно спросила, не в голове ли у меня Глоренлин подсмотрел их. В королевском дворце таким не потчевали. Он только покивал, и я подняла глаза от миски на него — и поняла, что впервые вижу его голого на некотором расстоянии, позволяющем рассмотреть. Костистые плечи, выступающие ключицы, худые мускулистые ноги… Там, где кожа не была покрыта татуировками, он был красным и разгорячённым: кровь, прилившая во время занятий любовью так и не отлила, бледность пока не вернулась. Было пришедший в спокойное состояние член от взгляда вздёрнулся — и плакали мои вареники, сметённые в сторону. Столик оказался хлипковатым, долго не выдержал, и мы перешли таки в спальню, а завтрак имел место быть только в виде позднего обеда. И уж на него я предусмотрительно оделась.

И имела достаточно дурновкусия, чтобы не только вспомнить и рассказать про запорожца Пацюка, но и принять предложение поесть вареничков таким же способом. С восторгом смотрела, как они шмякаются в сметану, валяются в ней и старалась вовремя рот открывать, так что конфуз только с первым получился, когда не успела и он упал, и со вторым, когда хохотала и чуть не подавилась. И чёрт эльфийский, мановением пальца эти вареники в полёт отправлявший, тоже смеялся — и я ни на секунду не жалела о том, что у меня пятеро.

И то правда, что в разгар веселья на Глоренлина свалилось гневное письмо от владыки.