Королевская книга

Странное желание — искать у меня поддержки и сочувствия, мы никогда не были задушевными подругами, разговаривали всего несколько раз, у них дома и на каких-то вечеринках… Самое же печальное и смешное, сообщить ей, что Ярилла жив-здоров и спит в данный момент на диване в моей квартире, нет никакой возможности: в ревности своей Олька доходила до кретинизма. Впрочем, и до ясновидения. Неужели она что-то почувствовала, подумала я, ощущая, что глаза у меня уже как-то воровато бегают. Хотя какого дьявола! Мы с Яриллой испытываем друг к другу чистые братские чувства еще с тех пор, как он через весь класс пулял мне в затылок катышками жеваной бумаги. Озаренная этим воспоминанием, я надавила на перламутровую кнопку, вызвав к жизни спотыкающуюся мелодию «Калинки-малинки», и Олька с порога упала в мои растерянные объятия.

— Ну что ты, Оль, ну успокойся, — бормотала я, осторожно вдвигая ее в прихожую.

Дальше были слезы и увещевания, мои рассудительные монологи о жизни, чай с мятой и вчерашние оладьи, экскурсия по единственной комнате, заваленной атрибутами Олькиного рукомесла — лоскутками, бисером, катушками ниток, раскроенными тряпочками.

Я долго разглядывала вышитую золотистым бисером птицу, чьи крылья были распростерты не для полета, а словно бы для защиты, словно заслоняла она ими что-то бесконечно ценное, а змеиная хохлатая голова ее, казалось, вот-вот повернется вопрошающе и грозно…

— Это Нехбет, — важно пояснила Олька. К этому моменту она почти совсем успокоилась. — Богиня фараонской власти. Это будет такая сумка, здесь вот так, так, здесь молния и карман. Вообще, на сумки волна пошла, много заказывают.

— Ты здорово ее вышила. Как живую. А кукол теперь совсем не делаешь, невыгодно? — Я помнила волшебных Олькиных кукол, воздушных и сладких, как мечта гимназистки. Их однажды разом скупил один чудак для коллекции.

— Кукол? — озадаченно переспросила Олька. — Каких кукол?

Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что она не шутит.

— Тряпочных. С лицами из папье-маше, — выдавила я, чувствуя, как холодеют уши. — Еще имена им… Наталиэн, Рэндинолла…

— Чего-то ты путаешь, Ирка. Я куклами не занималась. Масками — было дело. И правда, невыгодное. Не готовы у нас в городе это покупать, грубый народ.

Нехбет раздумала поворачиваться ко мне и осталась профилем.

— Да-да… — прошелестела я. — Маски. Точно.

Спасительный кружок часового циферблата взлетел к моим глазам — рука действовала четко, отдельно от меня.

— Мне пора, — сказала я, не видя цифр. — На работу.

Провожая, Олька многословно благодарила, завернула мне остаток оладий («на работе с чаем») и напоследок, в сужающуюся щелочку двери, сказала с неожиданным кокетством:

— А ты такая хэ-ладнокровная…

Я улыбнулась на щелчок замка, бледно и потерянно.

Полуденная улица встретила меня подслеповатым, белым солнцем. По проезжей части двигался грузовик, бодро разбрасывая песок, знаменуя конец скользких ситуаций и вселяя надежду, что все (и я в том числе) когда-нибудь обретут надежную почву под ногами. Покачиваясь в неторопливом автобусе, я пыталась доказать себе, что ничего особенного все-таки не случилось. Ну Олька неожиданно обеспокоилась уходом Ярилла. Ну, вообразила себя моей подругой. Такое бывает. Мало того — и не такое бывает. Но кто-то внутри у меня отчаянно бился, завывая: но ведь не куклы, а маски! Все может быть, но такого быть не может! Я же помню! Ну маски, возражала я позорному паникеру, ну и что? Что теперь делать, кроме как молча ехать на работу, покачиваться, смотреть в окно… Кстати, что Олька имела в виду, говоря на прощанье о моем хладнокровии, — что общение со мной ее успокоило? Или она знает намного больше, чем может показаться?

«С вами не происходило ничего необычного?»

В конце концов, я поступила просто и неоригинально — запретила себе думать об Ольке и куклах-масках, до тех пор пока не изложу все происшедшее Серафиму и не услышу его мнения.

Высадившись в центре, у цветочного павильона возле Строительного колледжа, я перешла дорогу, гадая, какой мне предстанет Контора в сей сногсшибательный день.

На крыльце я с трудом подавила в себе внезапный импульс немедленно повернуть обратно и больше в Конторе не показываться, мужественно потянула на себя тугую дверь — и открылся белый коридор с рядами дверей налево и направо. Если бы не коричневый советский линолеум, не вахта с неизменной тетей Норой и не запах — тонкие, едва уловимые миазмы, просачивающиеся в Контору из подвала, — можно было вообразить себя Тринити в коридорах Матрицы, выбить в прыжке директорскую дверь и, скрипнув черными кожаными перчатками, приставить к виску босса вороненый «магнум»: «Где моя премия, Меровинген? И где уже мой Нео, в конце концов?»

Кивнув тете Норе, я скользнула в свой кабинет. Александр Антонович, дремавший на столе под прикрытием монитора, приподнял голову и снова уронил ее на сложенные руки.

— Привет, — глухо донеслось из-под вязаных рукавов джемпера.