Королевская примула

— А где другие ваши баски?

— Они вернулись домой.

— Домой?

— Да, в родные края. Их нельзя было заставить долго воевать вдали от Басконии. Да и там дел немало — надо создавать партизанские отряды, склады вооружения… Кроме всего прочего, там, если не ошибаюсь, готовится несколько довольно основательных диверсий.

— Скажите, пожалуйста, как случилось, что баски сделали вас… чужеземца, своим командиром? Мне они всегда казались независимыми и слишком самолюбивыми для этого.

— А я не был их командиром. Я был просто их старшим товарищем. Они знали, что за моими плечами был некоторый опыт… И кроме того, я старался не уступать им в деле. Вот они и назвали меня Ирибуру — капитаном.

— Где же вам пришлось приобретать тот опыт, если не секрет?

— Не секрет. В России. В гражданскую войну, — голос Ирибуру слегка дрогнул. — Вы мне напоминаете одного человека, которого я помню со времен войны… Вы мне очень его напоминаете… Я хочу попросить вас… Посмотрите внимательно на этот цветок. Он ни о чем вам не говорит?

И Ирибуру бережно вынул из бокового кармана и протянул Отару берет одного из погибших басков. На нем был вышит цветок с высоким стеблем и крохотными зонтиками-бутонами.

— Мне рассказывал о нем человек, на которого вы очень похожи. Вы должны знать этот цветок.

— Как называется?

— Он называется королевской примулой. По-вашему пурисулой. Это эмблема баскского отряда, в котором я воевал. Но что это, что это? Посмотрите! — И Ирибуру показал туда, где раньше стояла, обороняя фланг республиканцев, артиллерийская батарея. Та самая, к которой час назад бежал, не слыша ни выстрелов, ни взрывов, Отар.

Из-за небольшого холма к незащищенным окопам как бы нехотя, неторопливо выползали три франкистских танка. За ними бежали огромные марокканцы. Артиллеристы-республиканцы сноровисто подкатывали два уцелевших орудия. Артемио Хуарес Акоста залег у ручного пулемета. Отар, Ирибуру и еще с десяток бойцов открыли торопливый огонь из винтовок.

Едва заняв позицию, артиллеристы взяли на прицел передний танк. Танкисты довольно быстро обнаружили оба орудия и перенесли на них огонь. Как-то странно вскинув руку, заплясал на одной ноге командир батареи и рухнул, ударившись головой о колесо. Орудие, находившееся метрах в пятидесяти от окопов, замолкло. Танки приближались. Отар бросился к орудию. В метре от него увидел окровавленного заряжающего — он замер, прижимая к себе снаряд, как мать прижимает ребенка в минуту опасности. Отар поднял снаряд и сделал шаг к орудию.

И услышал воющий звук. И понял, что это стреляют из танка в него. И хотел увернуться, как увернулся тогда, у Мелискари, от пули ястреб. Не смог. Не успел. Рядом разорвался снаряд, и полетели по всему миру, по всей земле, по всей вселенной осколки.

Больше Отар Девдариани не помнил ничего.

И тогда бросился из окопа к Отару человек, которого звали Ирибуру. Прижался ухом к сердцу, замер, взвалил на плечи и пополз.

И тогда бросился из окопа к Отару человек, которого звали Ирибуру. Прижался удом к сердцу, замер, взвалил на плечи и потащил.

И когда дополз до окопа, снова прильнул ухом к груди. Отар с трудом приоткрыл глаза. Откуда-то издалека долетали до него слова:

— Вы не имеете права умереть! Вы должны стать моим свидетелем! Вы должны помочь мне вернуться в Россию!

И Семен Лагинский, низко пригнувшись, побежал за санитаром.

Ирибуру

Помню, помню и до конца дней своих не забуду взгляда Давида Девдариани, когда он подковылял ко мне и выстрелил. Сколько же лет прошло с того рассвета под хутором Верхние Перелазы? Восемнадцать?

Всего-то лишь? Потому и помню этот взгляд? Потому и не ошибся, когда встретил первый раз в стареньком скромном отеле «Интернациональ» Отара? Что-то подсказало мне, чьим сыном он мог быть… Эти брови, сходящиеся над переносицей, этот взгляд исподлобья.

Не знаю, какая сила вытолкнула меня из окопа, когда увидел, как попали в Отара, не думал о том, что кругом стреляют, что могут убить. Пытались остановить меня, что-то кричали, я не понимал. Я видел, что впереди лежит раненый Отар.

Я приблизился к нему. Услышав стон, замолкло сердце. К нам подходил чужой танк. Он навел на нас пулемет. В этот момент наперерез панцирю бросились две наши легкие машины. Одну из них подбили, ее окутал черный дым, а другая, отстреливаясь, проскочила через все поле и исчезла вдали. Должно быть, ее водитель постеснялся вернуться к своим окопам.

Панцирь мятежников снова навел на нас пулемет. Я знал, что сейчас последует длинная очередь. И наступит конец. Все во мне говорило, убеждало, приказывало: «Беги, беги, беги, ведь у тебя одна жизнь, другой не дано, не будь безумцем, беги». Как же называлось то, что останавливало меня от постыдного бегства, заставляло действовать хладнокровно и неторопливо?