Королевская прогулка

Прошло около двух месяцев. Так, по крайней мере, сказал лекарь, снимая с ноги лубки. Грэму, впрочем, к этому моменту было уже почти все равно. После интенсивных допросов в нем не осталось уже ничего, кроме отчаяния и нервного ожидания очередной встречи с палачом. Дело еще даже не дошло до магии, а он чувствовал, что находится на грани, за которой безумие и равнодушие. Казалось бы, что может быть проще, чем дать, наконец, ответы на вопросы, но он не мог себя заставить. Он вообще перестал разговаривать с кем бы то ни было. Риттер даже заподозрил его во внезапной немоте, и долго пытался убедиться, что все в порядке, язык на месте и не отсох.

Еще месяц назад его обуяла бы буйная радость при сообщении лекаря, что нога его зажила, кость срослась. Теперь же он не почувствовал ничего, ему было все равно. Его даже пришлось уговаривать, чтобы он встал и попытался сделать несколько шагов, чтобы испытать ногу. И никакой радости он не почувствовал, когда поднялся и понял, что нога его держит, пока еще плохо, но держит! Надо лишь заново научиться ходить, а это, если захотеть, не так уж и сложно. Но Грэм не хотел.

Пальцы тоже более или менее зажили, но в большинстве своем по-прежнему не сгибались, а те, что все-таки слушались, болели. Лекарь сказал, что надо их разрабатывать, чтобы они стали вновь послушными, но Грэм только мрачно посмотрел на него и ничего не сказал. Это тоже было уже ни к чему. Какая разница, сможет он сжать пальцы или нет? Лекарь покачал головой, но говорить ничего не стал.

Хельмута Грэм больше на допросах не видел. То ли касотского офицера оправдали, то ли его допрашивали отдельно, то ли уже казнили или бросили в темницу. Это тоже его не интересовало.

Еще раз появился Барден, но Грэм только скользнул по нему равнодушным взглядом и опустил голову. Он был надломлен внутри, и император, судя по всему, это почувствовал. Он сидел молча, не задавая вопросов, и только смотрел задумчиво. Так и не проронив ни слова, он покинул камеру пыток, не дождавшись конца допроса.

После этого визита Грэма препоручили молодому магику, который еще давно в присутствии императора выражал желание заполучить пленника в свое распоряжение. Теперь, поняв, очевидно, что от Грэма ничего не добиться, желание это удовлетворили.

Темный пыточный подвал сменился лабораторией магика, не такой темной и мрачной, но суть особо не изменилась. Вопросов Грэму больше не задавали, но магические эксперименты причиняли не меньше боли, чем пытки, разве что физических увечий не наносили. Но легче не становилось, потому что Грэм чувствовал, что скатывается в безумие. Впрочем, если подумать, в безумии стало бы легче жить.

Обычно потом он не мог вспомнить, что именно с ним делали в лаборатории магика, оставалось лишь общее смутное впечатление, будто его выворачивали наизнанку и шарили по внутренностям. Он подозревал, что лучше и не пытаться вспоминать. Ему и так было достаточно плохо.

Магик оказался упорный. Было очевидно, что ничего у него не получается, но он не отступал и не успокаивался. Потом что-то случилось. Наверное, что-то пошло не так: магик допустил ошибку или причиной стали внешние факторы, но Грэм почувствовал, что находится на волосок от смерти. Он возблагодарил богов и приготовился уже расстаться с этим миром, но магик явно не обрадовался. Он вытянул Грэма… и себя заодно.

После этого случая опыты прекратились.

За Грэмом перестали присылать вовсе.

Сначала он даже не понял, что изменилось. Он находился в оцепенении, которое сковало и его тело, и разум. После того, как смерть в очередной раз не пожелала забрать его, он очень долго лежал ничком на полу, не шевелясь и ни о чем не думая. Несколько раз приходил тюремщик, но Грэм не реагировал на него. Лишь после третьего или четвертого раза, забирая нетронутую пищу, тюремщик засомневался, жив ли его подопечный или нет, и решил проверить, ткнув его под ребра кончиком сапога. Грэм, ощутив постороннее прикосновение, вздрогнул и судорожно вздохнул, и тюремщик, удовлетворенный, ушел. Грэм медленно поднялся, сел, и попытался сообразить, что не так.

А не так было абсолютно все.

Проведя безумно долгое время наедине с крысами, он понял, что вот теперь-то его и похоронили заживо. Ему не хватало человеческих лиц и голосов, и он жадно пожирал глазами по-прежнему приходящих тюремщиков, хотя свет и резал глаза невыносимо, и пытался говорить с ними. Они молчали, но он не оставлял попыток, чтобы слышать хотя бы свой голос, сорванный и совершенно неузнаваемый. Через некоторое время он мог бы отдать все за что, чтобы только увидеть хоть чье-то знакомое лицо, пусть даже это будет Барден.

А он-то думал, что пытки — это худшее, что может с ним случиться.